|
Одно из наиболее проницательных замечаний по поводу того, что значит для анализа “быть живым”, исходит (как ни странно) не от аналитика, а от романиста и эссеиста, говорившего в 1884 г. об искусстве вымысла: “Для здоровья искусства, делающего попытку воспроизвести жизнь, требуется, чтобы оно было совершенно свободным. Оно живет попытками (exercise), а сама суть попыток — это свобода. Единственное обязательство, которому мы заранее можем подчинить роман, без риска быть обвиненными в произволе, — это обязательство быть интересным”. (Henry James, 1884) Утверждение Джеймса о романе (и, имплицитно, о взаимоотношениях писателя и читателя) во многом относится и к искусству психоанализа и к пониманию взаимоотношений аналитика и анализируемого. Идея о том, что любой анализ должен быть прежде всего интересным, является для меня как самоочевидной, так и революционной концепцией (ср. Phillips, 1996). Чтобы быть интересным, анализ должен быть свободным в своих “попытках” определять свой облик и принимать тот облик, который участники могут для него изобрести. Свобода “попыток” — это свобода эксперимента: “Искусство живет обсуждением, экспериментом, любопытством, разнообразием проб, обменом взглядов и сравнением точек зрения” (H. James, 1884). Живой анализ временами неосознанно протекает как эксперимент, покидая хорошо исследованные воды предписанных форм; это беседа, питаемая любопытством и многообразием попыток; это предприятие, зависящее от искреннего обмена мнениями и сравнения точек зрения. Анализ, превратившийся в рутинную форму, в котором от аналитика анализируемому передается “знание” — неинтересен; это уже более не эксперимент, поскольку ответы, хотя бы и в общем виде, известны с самого начала. Форма романа и форма анализа и не должны быть заранее предписанными. Это означало бы для нас заранее отказываться от эксперимента: “Форма, как мне кажется, должна стоять на втором месте после факта: затем должен делаться авторский выбор... Затем мы должны следовать направлениям и указаниям... Исполнение целиком остается за автором; это то, что является у него наиболее личным, и мы оцениваем его за это. Преимущество, роскошь, а также ответственность романиста состоят в его исполнительской свободе пробовать — нет предела его возможным экспериментам, усилиям, открытиям, успехам”. (H. James, 1884) Как и в случае с романом, форма анализа может быть оценена только впоследствии. Например, аналитик не планирует играть роль в перверсной сцене в аналитических отношениях. “Сюжет” или форма перверсного сценария является отражением внутреннего объектного мира анализируемого и выражается в форме бессознательных межсубъектных отношений аналитика и анализируемого. Понимание значения формы почти всегда является ретроспективным, и эта форма, конечно же, очень личная для ее авторов. Как аналитики и как анализируемые мы очень требовательны к себе, стремимся не полагаться на “заранее предписанные” формы, стараемся быть открытыми для эксперимента: “Нет пределов [в смысле границ интенсивности и сложности чувств и мыслей] в том, что он [аналитик или анализируемый] может испробовать”. Более того, мы требуем от себя быть бессознательно доступными субъектами в бессознательных экспериментах другого. Мы как аналитики пытаемся сделать себя бессознательно восприимчивыми к использованию нас для разыгрывания разнообразных ролей в бессознательной жизни анализируемого. Бессознательная восприимчивость такого рода (состояние “мечтания”, по Биону) включает в себя (частичную) передачу собственной отдельной индивидуальности третьему субъекту, субъекту, который не является ни аналитиком, ни анализируемым, но третьей субъективностью, бессознательно генерируемой аналитической парой (Ogden 1994a). Полноценно предоставлять себя не так просто — это эмоционально опустошающее предприятие, в котором и аналитик и анализируемый в определенной степени “теряют свою душу (mind)” (свою способность думать и переживать опыт в качестве отдельного индивида). — 5 —
|