|
Перверсные индивиды не единственные, кто вступает в бессознательную сделку с самими собой. Бессознательные сделки, которые мы все заключаем с собой — это те психологические события, когда мы покупаем безопасность ценой свободы и надежность ценой жизненности. Конечно, безопасность и надежность, которые мы получаем для себя, являются иллюзорными, но мы очень полагаемся на свои иллюзии. Я думаю, например, мы неспособны по-настоящему осознавать собственную смертность, сохраняя при этом психическое здровье. Несмотря на огромные усилия, которые мы затрачиваем, чтобы это осознать, мы невольно в последний момент отводим взгляд. И вот так, быстро отвернувшись, мы (в фантазии) становимся бессмертными и всемогущими, и ровно настолько же делаемся менее живыми в невыносимой интенсивности и сиюминутности текущего мгновения. С этой точки зрения любая форма психопатологии, насколько бы выраженной или незаметной (и присущей всем) она ни была, может пониматься как форма проявления бессознательного ограничения человеком собственной способности переживать свою жизнь как человеческую. Ограничение индивидуальной способности быть живым может проявляться во множестве форм, включая ограничение спектра и глубины чувств, мыслей и телесных ощущений, ограничение жизни в сновидениях и жизни в мечтаниях, чувство нереальности в отношениях к самому себе и другим людям или компромисс с собственной способностью играть, воображать и использовать вербальные и невербальные символы для создания/репрезентации собственного опыта. Мы не только принимаем эти и другие ограничения нашей способности быть живыми, но и хватаемся за них, когда перспектива быть полнее живым человеком подразумевает такие формы психической боли, которые (как нам кажется) мы не можем вынести. Хватаясь за эти формы психологической смерти, мы приносим в жертву часть себя для выживания целого, но обнаруживаем, что “целое” лишилось в этом процессе доброй доли своей витальности. Пытаясь найти слова, чтобы описать наши отношения с самими собой в своих попытках избежать таких бессознательных “сделок”, я вспоминаю жесткую, сжатую, полную черного юмора Фолкнеровскую характеристику Кадди, главной героини его романа “Шум и ярость”: “Обречена и знала это”. (Кадди даже не удостоилась местоимения в этом припечатывающем приговоре, выцеженном четырьмя односложными словами*.) Мы, аналитики, иногда смутно осознаем, насколько мы “обречены” (или, по крайней мере, неудачливы) в своих стремлениях быть полнее людьми и в усилиях помочь анализируемому в его попытках добиться этого. Тем не менее, именно в этих усилиях быть полнее людьми мы живем как аналитики и анализируемые; в этих экспериментах живо искусство психоанализа. — 10 —
|