Мечтание и интерпретация

Осознание своих чувств в этом мечтании вызвало у меня подозрение, что г-н G. боится потерять связь, которую он начал чувствовать со мной, и беспокоится, что когда он вернется, все между нами будет иначе. Теперь мне показалось, что г-н G. пытается защитить себя от такого сюрприза (и осознания своих страхов), готовя себя в душе к тому, чтобы покинуть меня (и при этом проецируя на меня свою беспомощность).

Я сказал г-ну G., что когда слушал его, у меня усиливалось чувство, что он испытывает тревогу о том, что что-то случится, пока его не будет, и в результате он возвратится к человеку, которого не знает. Мне интересно, не беспокоится ли он, что по его возвращении он будет чувствовать меня таким нереальным, как была его мать во сне. (Я думал о том, как мать пациента изображала, что она слушает его [что отразилось в его чувствах нереальности во сне], так же как и о своей фантазийной псевдоинтерпретации к своей тревоге, связанной с моими сомнениями и неуверенностью относительно реальности дружбы с подрядчиком в моем мечтании.)

Г-н G. помолчал примерно минуту, а затем сказал: то, что я говорю, правильно. И добавил, что он чувствует и стыд оттого, что ведет себя так по-детски, и радость, что я знаю его так же хорошо, как он думал. В его голосе были и тепло, и дистанция. Меня поразило, как г-т G. в самом утверждении, как он ценит то, что я его понимаю, передавал также (словами “как он думал”) свою продолжающуюся тревогу о том, что я превращусь в другого человека. В ходе последующих сеансов перед отпуском пациента мы продолжили обсуждение его страха, что близость, которую он начал испытывать ко мне, исчезнет без следа, пока его не будет, и что он возвратится к аналитику, которого не знает и который не знает его.

В этом коротком клиническом отчете я попытался передать ощущение интерсубъективного движения, которое происходило в одном из эпизодов аналитической работы, включавшем в себя сновидение и ассоциации к нему. Мое мечтание началось с отстраненного, абстрактного, несколько механического “перевода” сновидения в уме, сопровождавшегося чувством скуки. Я испытывал разочарование в себе, чувствуя такую отстраненность от сновидения, которое было наполнено для г-на G. страстями и новизной. Не думаю, что можно хоть сколько-нибудь отчетливо разграничить, где заканчивался сон г-на G. и где начинались мои мечтания.

Моими первоначальными ассоциациями были ассоциации как к сну пациента, так и к моим мечтаниям (которые включали мысли о тяжеловесности моего офиса и моей собственной психической “вязкости” и психической неподвижности.) Мои ассоциации/мечтания стали важной частью основы для интерпретации, касающейся того, что пациент воспринимал меня как недоступно властного по отношению к нему. Формально интерпретация была дана до того, как г-н G. предложил свои собственные ассоциации, но мне не казалось, что я опережаю его или веду в направлении, отражающем мою психологию, отличающуюся от психологии пациента. Когда я делал первоначальную интерпретацию, у меня было только смутное ощущение ведущей переносной-противопереносной тревоги. Однако сама незаконченная интерпретация позволила пациенту косвенно (бессознательно) больше сказать мне о моем состоянии за­стылости: “Вы кажетесь мне таким, как обычно”. Моя неполная глухота к злости, содержащейся в его комментарии о том, что я такой, “как обычно”, позволила г-ну G. сказать мне о своем намерении завершить анализ в конце года. Осознав свое смущение по поводу фантазии/импульса предложить пациенту псевдоинтерпретацию (отражающую желание “вцепиться” в пациента) и мечтание, включающее тревогу по поводу подлинности моей дружбы с подрядчиком, я сделал более полную интерпретацию. В этой интерпретации я обратился к тому, что расценил как ведущую переносно-противопереносную тревогу: к страху пациента, что по возвращении он обнаружит, что человек, которого он знал как меня, исчезнет, а мое место займет кто-то другой, кто будет выглядеть как я, но будет не таким, как я.