|
Но, вернусь к своим годам. Первыми начали сдавать позиции женщины, попавшие на работу с мужчинами; так как законы урок и там царили, то начались сначала подкармливания, затем подарки, потом уже требования ответных уступок. Часто начальники выбирали себе уборщиц, секретарш и пр. Большие начальники просто имели право брать себе домработниц. Касалось это главным образом «административных» статей, то есть должностных, легких уголовных, а нас, 58-ю, да еще с буквами «Т» или «ПШ» — конечно, не брали. Там, безусловно, без сожительства не обходилось. Был даже случай, когда «наша» увела очень большого начальника у его жены. В 1939 году мне повезло: попала уборщицей в гостиницу. Кроме прямой работы, могла еще отдельно убрать номер, помыть полы, постирать белье и заработать. Меня там подкармливали, некоторые очень деликатно, уходя из номера, оставляли на столе все для завтрака, просили поесть. Конечно, было непривычно сытно. Затем ко мне начал придираться заведующий гостиницей — какой-то в прошлом административный чин, пробивной дядька, и здесь вынырнувший из массы з/к. Сперва я не понимала, почему придирки — затем поняла и была выставлена из этой благополучной бригады, так как не подходила... Основная масса заключенных состояла из 30- летних. Ведь отбирали для работы на Севере. И естественно, вопросы любви вставали иногда там, и тогда, когда этого и не ждешь... Большинство еще жило с мыслью о невозможности забыть мужа, с утопической надеждой с ним встретиться. Некоторые, особенно те, у кого на воле оставались дети, готовы были любой ценой сохранить себя, чтобы вернуться к ним. Такие шли легче на сожительство, тем более, что я знаю случаи, когда получали возможность благодаря этому посылать домой деньги... Знаю такой случай: высокоинтеллигентная женщина, в прошлом секретарь редакции одной из московских газет, встретила в Магадане родного брата. Его участь (попасть или не попасть в этап на прииск, что было почти равносильно смерти) — зависела от одного человека. И она, уже 40-летняя женщина, пошла на сожительство с этим спасителем брата. Тот уцелел, затем мы встречались уже в Москве. Но... мы — наш круг — были поражены, когда, она, уже не первой молодости, тихая умница, попала в список мамок, с которым бегали по баракам нарядчицы, вызывая с вещами на Эльген, где был Детский комбинат... Много насмешек вынесла эта женщина... Знаю случай, когда моя большая приятельница, в прошлом жена дипломата, жившая в первые годы советской власти в Персии и затем жившая в Ленинграде, в среде профессуры и писателей, — попала в бригаду на кирпичный завод. А была она очень хороша. И умна, и образована. А на кирпичном заводе, где работали мужчины тоже, ее осенила (иначе не назовешь!) настоящая глубокая любовь, да еще к простому работяге, земляку-украинцу, это озарило и ее и, особенно, его лагерное существование. Его вскоре забрали на этап — куда- то в неизвестность, почти наверняка на гибель. Человек этот плакал, прощаясь с ней. И она тоже очень долго не могла забыть эту страницу своей многострадальной жизни. — 129 —
|