|
Охота на женщин началась сразу, с первого дня нашего «привоза» в бухту Нагаево. После нескольких дней в трюме по бурному Охотскому морю, когда рядом за стеной везли лошадок (и после этого все наши узелки с драгоценными своими вещами пропитались стойким, на несколько лет, лошадиным запахом), когда кругом валялись с морской болезнью, когда наша драгоценная пайка не влекла, когда дохнуть воздухом можно было лишь на короткой «оправке», когда по узкой лестнице выпускали на палубу и мы имели удовольствие видеть волны лишь под ногами в хрупком «гальюне», — вдруг пароход остановился, началась разгрузка... Замолкла пароходная машина, прекратилась качка, мы стояли. Команда «С вещами!» Утепляемся, как можем (у меня на легких туфлях сверху были полученные на пересылке во владивостокской Черной Речке лапти, вместо гетр — кем-то подаренные рукава от старого пальто, все это было перевито веревочкой. На плечах — «труакар» из старой солдатской шинели, так как мои пальто и платья пропали в этапе)... Выходим на палубу — свет ошеломляет, но еще больше ошеломляет почти фантастический берег: темные скалы, холодное море, безжизненное пространство. Это был ноябрь 1938 года. Серое небо. Холодный ветер. Край земли. Безысходность. Бессилие и отупение. С палубы на землю перебрасывается огромный трап — и вот мы спускаемся на землю Колымы. Идем рядами по этим пологим доскам, а с двух сторон уже бушует весь мужской Магадан. Нас тогда привезли 350 бытовичек и столько же «58-й». И вот наши скорбные ряды проходят через строй жадных, оценивающих мужских глаз... Нам потом говорили, что наш этап резко снизил цены на рынке любви Магадана. До нас — было мало «товара»... Так мы идем, вернее, тащимся, измученные, грязные, голодные, еле-еле передвигая ноги, а из рядов бытовичек уже несутся бодрые выкрики, уже идет перекличка с какими-то знакомыми, а вернее, «своими», уже там жизнь начинается. Там законы секса — на первом месте, там «кому тюрьма, а мне — дом родной»... Там уже ожидание радостных встреч... Ведь они — социально-близкая среда, они — не «враги народа», им будут лучшие работы, свободное хождение по городу, сытное питание и они скоро будут, входя с пачками денег в наш (58-й статьи!) барак, вопить: «Женщины, у кого что продается? Давайте сюда!» А мы будем, чтобы иметь несколько рублей на марки и конверты для письма домой или на убогий ларек, — вынимать из узелков заветные рубашечки или блузочки и, поколебавшись, их отдавать. Позже, уже через год, летом 1939 года, неожиданно я попала, несмотря на свои страшные буквы КРТД (контр-революционная троцкистская деятельность) — в бригаду уборщиц местной гостиницы. Нас не положено было выпускать в город, но бригада бытовичек, которым доверено было убирать огромное помещение бывшего Колымпроекта, превращенное в гостиницу для потока вольных приезжих, совершенно ничего не делали. Придя под конвоем в холл гостиницы, где конвоир сдавал нас местной администрации, а сам уходил или сидел где-либо в теплом уголке, бытовички моментально исчезали в соседних бараках-общежитиях вольных шоферов, которые тогда были одними из самых богатых людей на Колыме. Полы бытовички не мыли, комнаты не убирали и лишь к обеденному перерыву, когда конвоир приходил за нами, чтобы увести в лагерный пункт для обеда и затем опять вернуть сюда же, — появлялись. Часто просили «пронести через вахту» пачку денег. Их могли заподозрить и обыскать, а нас — «58-ю» — не обыскивали, ведь понимали, что «такого заработка» у нас не будет. Иногда в пустом номере оставались после уехавших какие-либо тряпки или вещички, мы их действительно подбирали и проносили. У меня до сих пор стоит пластмассовая коричневая чашечка, которую я так пронесла и подарила Надежде Витальевне Олицкой-Суровцевой, моей близкой подруге... После ее смерти чашечка, проделав путь с Колымы до Умани (где Н. В. скончалась), вернулась ко мне... — 127 —
|