|
Никого не было рядом, мы с Ксаной отошли от двери и она, очень взволнованная, начала вдруг мне говорить что-то о врагах, о вредителях, озираясь, понижая голос, оглядываясь... Ничего не было понятно. Я ее успокаивала, уговорила, вернулась в барак и уже забралась на свой второй этаж (тогда еще спала на нарах, а не на вагонке). Вдруг распахнулась дверь, с криком вбежала в сонный барак Ксана, подбежала к моей наре и закричала во весь голос: «Вот она! Смотрите! Вот враг!» — и еще какую-то околесицу. Как ваньки-встаньки со всех нар поднялись сонные женщины (сон в бараке — дело священное, ведь всех впереди ждет тяжелый длинный рабочий день), заговорили, дневальная уже вела дежурного с вахты, а Ксана бегала вдоль нар, кричала что-то бессвязное и не могла успокоиться... Однако когда к ней подошли два вахтера, взяли за руки и повели, то ее последние слова были (я до сих пор это помню!): «Женщины, смотрите, я не одна ушла с мужчиной, я не иду на свидание, смотрите, чтобы все видели!»... Так в ее больном мозгу переплелись два запрета, которыми были обставлены наши дни, и здесь сработал страх: она идет одна с мужчиной, это преступно... Позже мне рассказали, что и у Ксаны помешательство было на сексуальной почве... Была у нас тихая, скромная, очень добрая немецкая молодая женщина — прекрасный товарищ, безупречной честности. Некрасивое лицо, дивная рыжая коса, но тело — совершенная розовая фарфоровая Афродита. Даже мы, сами молодые и некоторые красивые, в бане ею любовались. Она — дочь потомственного социал-демократа, приехавшего в Советский Союз строить социализм. Семья жила под Ленинградом, отец работал на заводе мастером. 1937 год все разметал: отца и брата (военного) расстреляли, мать бросилась в Неву и погибла, Марию арестовали — десять лет Колымы. Первые годы она работала на посильных работах и всегда в женских бригадах. Воспитана была в строгих немецких, высокодобродетельных, правилах. Позже, после Колымы, мы встретились очень тепло, и она всегда была верным, преданным, заботливым другом. Когда с начала войны женщин стали притеснять по национальным признакам (увезли финку, увезли немок вглубь Колымы, в Эльген и другие далекие места), Мария тоже попала в совхоз Эльген. Очевидно, уже там у нее возникали какие-то сексуальные сложности. Повторяю, сложена она была идеально, ей об этом и мы, друзья, говорили. Одна из наших женщин, позже ставшая очень известной в московских кругах по своей удаче в вопросах искусства, а там, на Эльгене, тоже сравнительно удачнее других устроенная и решавшая половые проблемы достаточно успешно, говорила Марии (это я слышала от самой Марии): «Чего ты стесняешься? Надо брать жизнь, как есть!» — 132 —
|