|
Эта историческая справка, к которой было бы не трудно прибавить целый ряд других, должна научить нас, что литературные и художественные достижения эпохи, взятые сами по себе, никогда не могут быть истолкованы, как предвестники предстоящего упадка культуры. Взгляды на явления, для оценки которых никогда не может быть никакого объективного критерия, будут всегда расходиться. Goethe был, конечно, совершенно прав, когда он желал, чтобы понятие болезненности было совершенно изгнано при трактовке вопроса о художественных ценностях. Неясное же словечко «вырождение», употребляемое теперь вместо этого понятия, испортило дело еще более. Мало-помалу дело дошло до того, что стало довольно трудно не заслужить в споре двух партий между собой упрека, выражаемого этим словом: то, что кажется одному классической традицией, другой бранит, говоря, что это окостенение и бессилие; прогресс, прославляемый одним, кажется его противникам чудачеством^и заблуждением. О декадансе же говорят и те, и другие, так что тот, кто поверил бы обеим партиям, должен был бы, конечно, придти к выводу, что всякое искусство выродилось. Своеобразный, беспокойный ритм довоенного времени—будем говорить пока лишь о нем—отразился также и в искусстве, и это было вполне естественно и законно. В этом смысле искусство было тоже «более раздражимым», и, если угодно применить это многозначительное слово, более «нервным». Но это вовсе еще не доказывало упадка и не содержало само по себе абсолютно никаких аргументов к вопросу о судьбе нашей культуры. «Понимание того», писал в 1917 г. Hamann, «что импрессионизм может представлять собою либо заключительный этап ряда стилей, некий конечный стиль, либо известное колебание в области стиля, некий стиль истощения, может быть, будет способно снять с нас то ощущение тяжести, которая обычно очень легко появляется вместе со всякой рационализацией истории, а именно—будто нам, словно больному, в точности известно наше собственное состояние. Мы отвергаем всякие гадания и прорицания о том, где мы пребываем и куда мы идем… Является ли импрессионизм предвестником или уже симптомом всеобъемлющей импрессионизации жизни… На все эти вопросы закон стиля не дает никакого ответа. Из него вытекает самое большее то, что вслед за периодом импрессионистического беспокойства наступит полоса успокоения. Однако у нас нет уверенности даже и в том, будет ли последующая эпоха сколько-нибудь значительной в политическом, художественном или философском отношении». Такова была точка зрения историка искусства, высказанная с критической осторожностью, являвшаяся, как известно, результатом знаменитого исследования об импрессионизме. Carl Lamprecht, мысли которого, возникшие на совсем других основах, тесно соприкасались с идеями Hamann'a, пошел гораздо дальше в своих основанных на историческом познании пророчествах. В специфических чертах своей собственной эпохи он увидел также признаки переходного периода, который потерял свой старый лейтмотив и еще не обрел нового; в раздражимости, в общем нервном возбуждении он усмотрел результат «колоссальной психической и духовной революции», но в то же время он истолковал все эти симптомы, как частичные явления «общей механики психологических переходных периодов». В этом заключалось известное утешение. То, что в этих симптомах принципиального, оказалось не новым; история сохранила нам память о них из прежних времен, и эти времена были не всегда временами упадка; существенным признаком всех этих эпох является процесс преобразования, социальные и политические сдвиги, успехи техники, новые открытия в области путей сообщения, научные и религиозные движения; все, стало быть, процессы, вносившие огромное количество новых раздражений, дававшие «совсем другой аспект мира», открывавшие «тысячи горизонтов нового расширившегося опыта» и создававшие, таким образом, «новую атмосферу исторической жизни». — 96 —
|