Культура и вырождение

Несколько большие значение я хотел бы приписать роли эмоций. В прежние времена, действительно, попадались педагоги-деспоты, порядочно грешившие в этом отношении, но за последнее время положение улучшилось. Правда, люди, кончившие среднюю школу с наклонностью к страхам и тягостной внутренней неуверенностью, обладали большей частью от рождения не совсем здоровыми нервами, но все-таки за счет школы приходилось нередко ставить по меньшей мере ту особую форму, которую приняла в дальнейшем их нервность: ощущения напряжения, боязнь каждой жизненной задачи, начальства, учреждений и т. д. Это еще большой вопрос, находились ли наши предки в этом отношении в более хороших условиях—вспомним, напр., юность Фридриха Великого,—но именно это-то и имеет для нас значение.

Зато, если сравнить последние 30, 40 лет в Германии, напр., с прежними временами, то придется сразу согласиться с тем, что жизнь взрослых стала эмоционально гораздо напряженнее. Все вредные моменты, на которые указывал перед войной, напр., Hoche, как на причины известных нервных явлений, действовали в последнем счете именно на эмоциональность: изменение образа жизни сотен тысяч людей вследствие преобразования аграрного государства в промышленное; быстрый рост больших городов с необходимым в них, быть может, низшим слоем, пролетариатом; все большая резкость и бесцеремонность экономической борьбы; упадок религиозных чувствований и представлений; измельчание идеализма в политике; все усиливающая раздробленность в образе жизни образованных людей; ускорение темпа жизни, увеличение шума и беспокойства, сужение личной свободы; такой подбор сюжетов в искусстве и такое повышение техники и средств выражения, которые лишили искусство способности действовать благотворным, устраняющим напряжение образом; злосчастная пресыщенность в развлечениях и в досуге, приводившая в погоне за новыми, нецелесообразными, возбуждающими средствами и к игнорированию естественных предостерегающих признаков утомления; кроме того, возникновение новых неведомых прежним временам профессий (в связи с новой техникой человеческих сношений), работа в которых уже сама по себе способна действовать как эмоционально вредный фактор. К этому перечню надо прибавить еще также и отмеченное нами выше положение Kraepelin'a, которое сводит к более сильному напряжению нашего чувства ответственности частое появление депрессивных и боязливых идей, самообвинений и фобий.

Неудивительно, что мы стали, таким образом, как выразился Lamprecht, более «раздражимыми» («reizsamer»). Мы не были больными, но никто не будет отрицать, что нашей нервной конституции в довоенное время придавали довольно характерный облик — известная торопливость, внутреннее и внешнее беспокойство, постоянные колебания настроений, сознательное стремление к эмоциональной утонченности, доходившее до последних, еще совместимых с требованиями практической жизни, пределов. Однако, не впадая в чрезмерные преувеличения, конечно, никак нельзя было бы сказать, что примесью болезненного была пропитана вся наша жизнь, что вместе с пресыщением во всех проявлениях нашей культуры сказывалось также и нечто усталое и бессильное и что наше нервно-переутомленное общество особенно охотно доверялось руководству людей не вполне психически полноценных. Но что гораздо важнее и что в настоящее — послевоенное—время совершенно несомненно, вто следующее: эта раздражимость была чисто временным явлением, отвечавшим нашим тогдашним социальным условиям и вызвавшей эти условия эволюции; таким образом, и она отнюдь не доказывала того неудержимого роста врожденных психопатических конституций, который из нее выводили. Насколько распространен был в предвоенное время этот вывод, можно видеть не столько по врачебной, сколько по немедицинской литературе этого периода. Ведь до недавнего времени самые основательные и тонкие описания психопатических характеров можно было найти скорее в романах и в драмах, чем в медицинских научных статьях. Вспомним известные семейные романы, дававшие настоящую пищу ходячей вере в «дегенерацию», в декаданс и деградацию целых семейств. В этом была несомненная опасность: нередко это литературное направление создавало психопатические типы своими попытками их изображения и творило болезненные процессы, которые затем переносились в жизнь самим читателем. Таким образом, надо сказать, что источник довольно распространенного еще и теперь убеждения, будто каждая семья рано или поздно должна выродиться, сводится наверняка в гораздо большей степени к чтению литературных художественных произведений этого жанра, чем к наблюдению действительных фактов. Само собою разумеется, что чисто медицинское исследование должно держаться прежде всего таких фактов, которые представляются достоверными и которые каждый может проверить; однако оно будет тем не менее не вправе отказаться от услуг, предлагаемых ему, напр., историей культуры. Необходимо лишь добиться соглашения о понятии психопатологического самой психиатрии. Цитировавшийся нами выше пример Nordau только подтверждает общее и почти само собой разумеющееся наблюдение, что всякое расширение этого понятия, предпринимаемое врачом, подает повод к самым фантастическим преувеличениям в немедицинской литературе. Слишком большой успех, выпавший далеко за пределами психиатрических кругов на долю учения Magnan'a, был наверняка очень мало полезен объективной оценке, фактов и тем самым и научному прогрессу вообще. Каламбур, что только неврастеники способны на что-нибудь дельное, послужил очень многим лицам оправданием к тому, чтобы выставлять напоказ свои собственные—действительные или воображаемые—нервные дефекты, вместо того, чтобы скрывать их, как прежде. Таким образом, количество того, что становится известным о тех или иных ненормальных психических качествах, никогда не дает нам масштаба для суждения о их фактической распространенности, и было бы совершенно неправильно утверждать увеличение числа подобных расстройств для какого-нибудь периода времени только на том основании, что к ним более присматривались и чаще о них говорили. К этому присоединяется и то, что наши знания нормальных психологических вариаций оставляют желать еще очень многого. Один из лучших результатов созданных в свое время Moebius'ом патографии заключался, без сомнения, в том, что они заставили нас — часто вопреки замыслу их авторов — понять, что многие состояния и явления, считавшиеся до того патологическими, на деле, правда, представляют собой лишь необычные, но все-таки нормальные реакции. Fahlbeck, конечно, прав, когда он говорит, «что если бы все более сильно развитые человеческие вариации надо было рассматривать, как дегенеративные явления, то здоровым и нормальным человеком пришлось бы считать только серую посредственность». Нельзя отрицать, что развитие психиатрии, начавшееся естественным образом с больниц для тяжело больных и подошедшее лишь мало-помалу к наблюдению также и более тонких психопатологических черт, имело в этом отношении свои минусы; когда подошли в конце концов к границам патологического, то все внимание было устремлено не на нормальные, а на патологические реакции. Только эта эволюция объясняет нам, что даже Goethe вследствие известной периодичности, найденной в его жизни Moebius'ом, был объявлен маниакально-депрессивным, т. е., следовательно, психопатичным. Наивные попытки объяснения, желавшие свести все своеобразные настроения и поступки в жизни крупных людей к внешним переживаниям или художническим причудам, впадали, конечно, нередко в заблуждение; остается, однако, неясным, была ли эта ошибка больше той, которая требовала одинаковых реакций для всех людей, а для гения того же тупого равновесия, что и для мещан. Надо считать, напр., вполне возможным, что подлинной творческой силы без известных периодических колебаний продуктивности — можно было бы сказать пауз покоя — не бывает и не может быть — подобно тому, как денные лирические стихи предполагают такие оттенки настроения, которые навеки закрыты для среднего человека.