Полужизнь

слабость и решительно воспользовались ею, я вспомнил то, что сказал мне

когда-то в Лондоне Перси Кейто, и впервые в жизни почувствовал правду в его

словах о жестокости половых отношений.

В моих отношениях с Грасой тоже была эта жестокость. Когда Грасы не

было со мной, я постоянно грезил о ней. Под ее руководством, поскольку она

была более опытна, наши занятия любовью принимали формы, которые сначала

удивляли и беспокоили меня, а потом стали восхищать. Граса говорила: "

Монашки бы это не одобрили". Или: "Пожалуй, если бы завтра мне пришлось

исповедоваться, я должна была бы сказать: "Отец, я вела себя неприлично"".

И то, чему она меня научила, трудно было забыть; я уже не мог лишить себя

этих новых переживаний, вернуться к своей прежней неискушенности. И я снова,

как часто бывало в подобных случаях, думал об инфантильности желаний моего

отца.

Шли месяцы. Даже спустя два года я оставался все столь же беспомощным

в этом море чувственности. Одновременно в моей душе забрезжило смутное

ощущение бессмысленности такой жизни, а вместе с ним зародилось и уважение

к религиозным правилам, запрещающим половые излишества.

Как-то раз Ана сказала мне:

- О тебе с Грасой судачат по всей округе. Ты знаешь об этом или нет?

- Это правда, - ответил я.

- Не надо так со мной разговаривать, Вилли, - сказала она.

Я сказал:

- Мне хотелось бы, чтобы ты хоть раз посмотрела, чем мы с ней

занимаемся. Тогда ты бы поняла.

- Перестань, Вилли. Я думала, ты, по крайней мере, воспитан.

- Я говорю с тобой как друг, Ана, - ответил я. - Мне больше некому

рассказать.

- По-моему, ты сошел с ума, - сказала она. Позже я подумал, что она,

наверное, была права.

В какие-то моменты я говорил словно под влиянием сексуального

помешательства. На следующий день она сказала:

- Ты знаешь, что Граса - очень простая женщина? Я не понял, что она