|
— Кошачью паршу? — переспрашивает Гармоник,— Бэ-ээ. — Кошачья парша — тоже документальное свидетельство,— говорю я.— Моча или кал — ведь свидетельства? В своем роде. Вообще все на свете документальное свидетельство. — Ночка — такая славная киска,— вздыхает Стефани.— Но она не жилец на этом свете. Лу-кемия. Скоро Моник придется положить Ночку в ее корзинку — и в Сену. Минутное молчание. (Дань памяти усопшим.) — Моник приняла все слишком близко к сердцу,— говорю я.— С Дэном, конечно, получилось потешно, но такие проколы только располагают к тебе людей. И кроме того, здесь в Штатах никому не запрещается переписывать свою личную историю — можешь стереть все, что было, и начать по новой: произвести первое впечатление вторично. — Моник ведет себя по-европейски, по-другому не умеет,— замечает в ответ Стефани.— Мне лиш-но больше нравится по-вашему, по-американски. Моник нужно было сказать: «Хочу все начать сначала» — и все вы, американцы, с радостью разрешили бы Моник начать сначала. Ваша свобода — очень современная свобода. Слово «история» служит для Гармоника сигналом, чтобы познакомить нас со своей теорией насчет того, почему в каше время народ валом повалил в спортзалы. — Людям необходимо стать совершенными во всех смыслах, чтобы их душам не грозила следующая реинкарнация. Очень, очень многие сейчас подошли к концу реинкарнационного цикла. Вот почему Земля так перенаселена. Это очевидно. Людям до смерти надоело снова и снова проживать свою личную историю. Хочется с ней покончить. — Да что вы знаете про историю! — отмахивается Стефани.— И это трагично. Слово снова берет Гармоник: — Единственная трагедия, которую я могу себе в связи с этим вообразить, это если бы в Голливуде взялись снимать историческую картину и допустили бы какой-нибудь жуткий ляп — ну там пилигримы на «Мейфлауэре»1 сидят и подкрепляются киви или, скажем, бурритос. Стефани, потрясенная до глубины души таким кощунством, слезает с тренажера и, едва обретя равновесие и почуяв под собой подгибающиеся ноги, опрометью кидается в раздевалку. — Ну и характер,— замечает Гармоник.— Пошутить нельзя. — У бедняг европейцев школа хуже каторги, их там лупцуют почем зря,— говорю я.— Их так истязают учебой, что знания, за которые они заплатили такими муками, воспринимаются ими как абсолют. И если кто-то в их знаниях сомневается, они не могут с этим смириться. — Кстати, об истории,— я тут такое услыхал, закачаешься. Знаешь старикана, верхнего соседа Анны-Луизы? — «Человек, у которого 100 зверей и ни одного телевизора»? — 98 —
|