Тошнота

ведь и крик, который вырвется у Самоучки, и кровь, которая потечет по его

лицу, и то, что эти люди сорвутся со своих мест, -- все лишнее, и без того

хватает вещей, которые существуют.

Окружающие уставились на меня; два полномочных представителя молодости

прервали свое нежное воркованье. Открытый рот женщины напоминает куриный

зад. Между тем могли бы понять, что никакой опасности я не представляю.

Я встаю, вокруг меня все ходит ходуном. Самоучка впился в меня своими

огромными глазами, которые я не выколю.

-- Вы уже уходите? -- бормочет он.

-- Я немного устал. Спасибо за угощение. До свидания.

Тут я замечаю, что в левой руке по-прежнему держу десертный ножик.

Бросаю его на тарелку, тарелка звякнула. В гробовой тишине прохожу по залу.

Они перестали есть, они уставились на меня, аппетит у них пропал. Если

подойти к молодой женщине и сказать "ух!", она наверняка завопит... Но не

стоит труда.

И все же перед уходом я оборачиваюсь к ним лицом, чтобы оно врезалось в

их память.

-- До свидания, дамы и господа.

Они не отвечают, я ухожу. Теперь на их лица вернется румянец, и они

заработают языками.

Не знаю, куда пойти. Я застыл рядом с поваром из картона. Мне нет нужды

оборачиваться, чтобы увериться в том, что они смотрят на меня сквозь стекло

-- смотрят на мою спину с удивлением и отвращением; они-то думали, что я

такой, как они, что я человек, а я их обманул. Я вдруг потерял свой

человеческий облик, и они увидели краба, который, пятясь, удирал из этого

слишком человечьего зала. Теперь разоблаченный самозванец спасся бегством --

представление продолжается. Я чувствую спиной мельтешенье испуганных

взглядов и мыслей, и меня это раздражает. Перехожу на другую сторону улицы.

Этот тротуар тянется вдоль пляжа и купальных кабин.

По берегу прогуливаются люди, их много, они обратили к морю весенние,

поэтические лица: это из-за солнца, у них праздник. Вот женщины в светлой