Тошнота

господин входит и садится напротив меня. Желтое здание снова пускается в

путь, оно вдруг оказалось в двух шагах от трамвайного окна, оно так близко,

что теперь видна только небольшая его часть, оно потемнело. Стекла дрожат.

Здание растет, давит своей громадой, уходящей так высоко, что ее не видно,

сотни распахнутых окон обнажили свое черное нутро; здание скользит мимо

ящика вагона, почти задевая его: между дрожащими стеклами стало темно.

Здание тянется без конца, желтое, как грязь, а стекла небесно-голубые. И

вдруг здание исчезло, осталось позади, ящик заполнился живым серым светом,

свет расползается вширь с неумолимой правотой -- это небо; сквозь стекла

видны новые и новые толщи неба; трамвай взбирается на холм Элифар, с двух

сторон открылся широкий обзор: справа -- до самого моря, слева -- до

аэродрома. Курить запрещается даже сигареты "Гитана".

Я опираюсь рукой на сиденье, но тут же отдергиваю руку -- эта штуковина

существует. Вещь, на которой я сижу, на которую я оперся рукой, называется

сиденье. Они нарочно все сделали так, чтобы можно было сидеть: взяли кожу,

пружины, ткань и принялись за работу, желая смастерить сиденье, а когда

закончили, получилось вот ЭТО. Они принесли это сюда, вот в этот ящик, и

теперь ящик катится, качается, и стекла в нем дрожат, и в своей утробе он

несет эту красную штуку. Да это же скамейка, шепчу я, словно заклинание. Но

слово остается у меня на губах, оно не хочет приклеиться к вещи. А вещь

остается тем, что она есть со своим красным плюшем, который топорщит тысячу

мельчайших красных лапок, стоящих торчком мертвых лапок. Громадное

повернутое кверху брюхо, окровавленное, вздутое, ощерившееся всеми своими

мертвыми лапками, брюхо, плывущее в этом ящике, в этом сером небе, -- это

вовсе не сиденье. С таким же успехом это мог бы быть, к примеру, издохший

осел, который, раздувшись от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом

кверху, плывет по большой, серой, широко разлившейся реке, а я сижу на брюхе