Тошнота

говорил себе: "Море принадлежит к группе предметов зеленого цвета, или

зеленый цвет -- одна из характеристик моря". Даже когда я смотрел на вещи, я

был далек от мысли, что они существуют, -- они представали передо мной как

некая декорация. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое

сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на поверхности. Если

бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы:

ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И

вдруг на тебе -- вот оно, все стало ясно как день; существование вдруг

сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной

категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или,

вернее, корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон лужайки -- все

исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь

видимостью, лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и

беспорядочные массы -- голые бесстыдной и жуткой наготой.

Я боялся пошевельнуться, но, и не двигаясь, я видел позади деревьев

синие колонны, и люстру музыкального павильона, и среди зарослей лавра --

Велледу. Все эти предметы... как бы это сказать? Они мне мешали. Я хотел бы,

чтобы они существовали не так назойливо, более скупо, более абстрактно,

более сдержанно. Каштан мозолил мне глаза. Зеленая ржавчина покрывала его до

середины ствола; черная вздувшаяся кора напоминала обваренную кожу.

Негромкое журчанье воды в фонтане Маскере вливалось мне в уши и,

угнездившись в них, заполняло их вздохами; ноздри забивал гнилостный зеленый

запах. Все тихо уступало, поддавалось существованию -- так усталые женщины

отдаются смеху, размягченным голосом приговаривая: "Хорошо посмеяться". Вещи

выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу, гнусность своего

существования. Я понял, что середины между небытием и разомлевшей