Стена

залита солнцем; и мне грустно было видеть таким способом землю,

отраженную в крохотном клочке неба. Но теперь я глядел в небо

так, как хотел: оно не вызывало в памяти решительно ничего. Мне

это больше нравилось. Я вернулся на место и сел рядом с Томом.

Помолчали.

Через некоторое время он вполголоса заговорил. Молчать он

просто не мог: только произнося слова вслух, он осознавал себя.

По-видимому, он обращался ко мне, хотя и смотрел куда-то в

сторону. Он, несомненно, боялся увидеть меня таким, каким я

стал -- потным и пепельно-серым: теперь мы были похожи друг на

друга, и каждый из нас стал для другого зеркалом. Он смотрел на

бельгийца, на живого.

-- Ты в состоянии это понять? -- спросил он. -- Я нет.

Я тоже заговорил вполголоса. И тоже поглядел на бельгийца.

-- О чем ты?

-- О том, что вскоре с нами произойдет такое, что не

поддается пониманию. -- Я почувствовал, что от Тома странно

пахнет. Кажется, я стал ощущать запахи острее, чем обычно. Я

съязвил:

-- Ничего, скоро поймешь.

Но он продолжал в том же духе:

-- Нет, это непостижимо. Я хочу сохранить мужество до

конца, но я должен по крайней мере знать... Значит, так, скоро

нас выведут во двор. Эти гады выстроятся против нас. Как

по-твоему, сколько их будет?

-- Не знаю, может, пять, а может, восемь. Не больше.

-- Ладно. Пусть восемь. Им крикнут: "На прицел!" -- и я

увижу восемь винтовок, направленных на меня. Мне захочется

отступить к стене, я прислонюсь к ней спиной, изо всех сил

попытаюсь в нее втиснуться, а она будет отталкивать меня, как в

каком-то ночном кошмаре. Все это я могу представить. И знал бы

ты, до чего ярко!

-- Знаю, -- ответил я. -- Я представляю это не хуже тебя.

-- Это, наверно, чертовски больно. Ведь они метят в глаза

и рот, чтобы изуродовать лицо, -- голос его стал злобным. -- Я

ощущаю свои раны, вот уже час, как у меня болит голова, болит

шея. И это не настоящая боль, а хуже: это боль, которую я