Стена

почувствую завтра утром. А что будет потом?

Я прекрасно понимал, что он хочет сказать, но мне не

хотелось, чтобы он об этом догадался. Я ощущал такую же боль во

всем теле, я носил ее в себе, как маленькие рубцы и шрамы. Я не

мог к ним привыкнуть, но так же, как он, не придавал им особого

значения.

-- Потом? -- сказал я сурово. -- Потом тебя будут жрать

черви.

Дальше он говорил как бы с самим собой, но при этом не

сводил глаз с бельгийца. Тот, казалось, ничего не слышал. Я

понимал, почему он здесь: наши мысли его не интересовали: он

пришел наблюдать за нашими телами, еще полными жизни, но уже

агонизирующими.

-- Это как в ночном кошмаре, -- продолжал Том. --

Пытаешься о чем-то думать, и тебе кажется, что у тебя выходит,

что еще минута -- и ты что-то поймешь, а потом все это

ускользает, испаряется, исчезает. Я говорю себе: "Потом? Потом

ничего не будет". Но я не понимаю, что это значит. Порой мне

кажется, что я почти понял... но тут все снова ускользает, и я

начинаю думать о боли, о пулях, о залпе. Я материалист, могу

тебе в этом поклясться, и, поверь, я в своем уме и все же

что-то у меня не сходится. Я вижу свой труп: это не так уж

трудно, но вижу его все-таки Я, и глаза, взирающие на этот

труп, МОИ глаза. Я пытаюсь убедить себя в том, что больше

ничего не увижу и не услышу, а жизнь будет продолжаться -- для

других. Но мы не созданы для подобных мыслей. Знаешь, мне уже

случалось бодрствовать ночи напролет, ожидая чего-то. Но то,

что нас ожидает, Пабло, совсем другое. Оно наваливается сзади,

и быть к этому готовым попросту невозможно.

-- Заткнись, -- сказал я ему. -- Может, позвать к тебе

исповедника?

Он промолчал. Я уже заметил, что он любит пророчествовать,

называть меня по имени и говорить глухим голосом. Всего этого я

не выносил, но что поделаешь: ирландцы все таковы. Мне