Стена

бесился, я не хотел умирать. Припомнив все это, я улыбнулся. С

какой ненасытной жадностью охотился я за счастьем, за

женщинами, за свободой. К чему? Я хотел быть освободителем

Испании, преклонялся перед Пи-и-Маргалем, я примкнул к

анархистам, выступал на митингах; все это я принимал всерьез,

как будто смерти не существовало. В эти минуты у меня было

такое ощущение, как будто вся моя жизнь была передо мной как на

ладони, и я подумал: какая гнусная ложь! Моя жизнь не стоила ни

гроша, ибо она была заранее обречена. Я спрашивал себя: как я

мог слоняться по улицам, волочиться за женщинами, если б я

только мог предположить, что сгину подобным образом, я не

шевельнул бы и мизинцем. Теперь жизнь была закрыта, завязана,

как мешок, но все в ней было не закончено, не завершено. Я уже

готов был сказать: и все же это была прекрасная жизнь. Но как

можно оценивать набросок, черновик -- ведь я ничего не понял, я

выписывал векселя под залог вечности. Я ни о чем не сокрушался,

хотя было множество вещей, о которых я мог бы пожалеть: к

примеру, мансанилья или купанье в крохотной бухточке неподалеку

от Кадиса, но смерть лишила все это былого очарования.

Внезапно бельгийцу пришла в голову блестящая мысль.

-- Друзья мои, -- сказал он, -- я готов взять на себя

обязательство -- если, конечно, военная администрация будет не

против -- передать несколько слов людям, которые вам дороги...

Том пробурчал:

-- У меня никого нет.

Я промолчал. Том выждал мгновение, потом с любопытством

спросил:

-- Как, ты ничего не хочешь передать Конче?

-- Нет.

Я не выносил подобных разговоров. Но тут, кроме себя, мне

некого было винить: я говорил ему о Конче накануне, хотя обязан

был сдержаться. Я пробыл с ней год. Еще вчера я положил бы руку

под топор ради пятиминутного свидания с ней. Потому-то я и

заговорил о ней с Томом: это было сильнее меня. Но сейчас я уже

не хотел ее видеть, мне было бы нечего ей сказать. Я не хотел