Сократ

По такому делу, как сократовское, его инициаторы без расчета на успех, конечно, не стали бы начинать уголов­ное преследование. Браться за такое обвинение могли лишь люди, хорошо знающие настроения афинского демо­са и твердо рассчитывающие на его поддержку. Все это приводит к выводу, что к моменту обвинения Сократ в глазах афинского демоса был довольно одиозной фигурой, успевшей порядком ему надоесть. Такое впечатление под­тверждается и самохарактеристикой Сократа, сравниваю­щего себя с оводом, не дающим своим согражданам по­коя. Вряд ли афинский демос мог всерьез принять слова Сократа о высших целях этого беспокойства, А вот его иронические выпады и критические насмешки в адрес «незнающего большинства» — демоса не забывались и не прощались.

Пожалуй, в Афинах Сократа знали, так или иначе, все — видели, слушали его или, на худой конец, были на­слышаны о нем. Не будем забывать, что всего-то взрослых афинян было не более двух десятков тысяч чело­век — народу на один небоскреб. Популярность в Афинах ценилась и наказывалась: свободный демос, сам не пре­тендуя на популярные (и неоплачиваемые!) роли и долж­ности (даже демагоги, как правило, были выходцами из знатных и богатых афинских семей), зорко следил за тем, не пора ли освободиться от чрезмерно популярного дея­теля.

Популярность Сократа была особого рода, будь она привычно политической, не дотянуть бы ему до своих се­мидесяти. Предчувствуя все это, Сократ и ушел в фило­софию, чураясь прямых занятий политикой. Но филосо­фия оказалась тоже политикой, хотя и замедленного дей­ствия.

Официальное обвинение Сократа лишь по-своему ре­зюмировало уже давние антисократовские предрассудки, наветы, настроения.

Античный демос — и до и после Сократа — насторо­женно относился к мудрости и мудрецам. В этом плане признание дельфийским оракулом Аполлона мудрости Сократа лишь осложнило его жизнь. Основная масса со­временников Сократа не проводила какого-либо различия между философией и софистикой, между Сократом и мно­гочисленными софистами. Это уж потом, усилиями преж­де всего Платона, самого знаменитого ученика Сократа, было проведено и отстоялось это различение, а тогда все они были в глазах большинства людьми одной суетно, бесполезно и даже опасно мудрствующей породы, дура­чащими своих слушателей умниками, сбивающими с тол­ку демос и подрастающее поколение.

Афинский демос отличался особым скепсисом в отно­шении к мудрецам и философам. Мы уже упоминали, что интерес к философии был привит афинянам мысли­телями из других греческих полисов, в основном — малоазийских и сицилийских. Правда, по крайней мере один коренной афинянин, законодатель Солон, числился среди легендарных «семи мудрецов» Эллады, но дальнейший пе­реход от древней мудрости к философии и софистике произошел без какого-либо духовного вклада со стороны афинян. Собственно первым философом-афинянином был ученик клазоменца Анаксагора Архелай, который, по не­которым версиям, был учителем Сократа. Выходцами из других полисов были почти все софисты, учившие состоя­тельных афинян за плату своей мудрости. С точки зрения давних афинских представлений и предрассудков, стойкого религиозно-духовного традиционализма, все это новояв­ленное мудрствование было чужим делом — ненужным и опасным, К слову сказать, нелегко пришлось уже Солону, который после проведения своей реформы был вы­нужден покинуть накаленную обстановку родного полиса и на время удалиться в Египет. Да и «мудрым» он был признан не соотечественниками, перед которыми он даже прикидывался сумасшедшим, а другими эллинами. А ино­странцы, софист Протагор и философ Анаксагор, тоже принятый за «софиста», во времена Сократа бежали из Афин, опасаясь расправы афинского демоса над ними за «безбожие» их мудрости.