|
[85] тельности еврейской общиной, к которой поэт на самом деле не принадлежит. Ни на что не похожая поэтическая самостоятельность предполагает Скрижали разбитыми. «И Реб Лима: „Десятикратно была выгравирована исходно свобода на Скрижалях Закона, но мы столь мало ее заслуживаем, что Пророк их в гневе разбил"». Меж обломков разбитой Скрижали пробивается стихотворение и укореняется право на речь. Возобновляется приключение текста как сорняка — вне Закона, вдали от «родины Евреев», каковая — «священный текст среди комментариев...» Необходимость комментария есть, как и необходимость поэтическая, сама форма изгнанной речи. В начале — герменевтика. Но эта общая невозможность соединиться со средой священного текста и эта общая необходимость экзегезы, этот императив интерпретации по-разному интерпретируется поэтом и раввином. Различие между горизонтом оригинального текста и письмом экзегезы делает различие между поэтом и раввином неустранимым. Не в состоянии никогда соединиться, столь, однако, близкие друг другу, как смогут они соединиться со средой? Первоначальное открытие интерпретации означает по сути, что всегда будут и раввины, и поэты. И две интерпретации интерпретации. Закон становится тогда Вопросом, а право на речь смешивается с долгом вопрошать. Человеческая книга — книга вопроса. «На любой вопрос Еврей отвечает вопросом». Реб Лема. Но если это право абсолютно, так потому, что не зависит от какой-либо случайности внутри истории. Слом Скрижалей говорит прежде всего о разломе в Боге как истоке истории. «Не забывай, что ты — ядро разлома». Бог отделился от себя, чтобы дать нам говорить, нас удивлять и вопрошать. Он совершил это не говоря, а замолчав, предоставляя безмолвию прервать его голос и знаки, дозволяя разбить Скрижали. В «Исходе» Бог раскаялся и о том возвестил по меньшей мере дважды, перед первыми и перед новыми Скрижалями, между речью и первоначальным письмом и, в Писании, между истоком и повторением (32:14, 33:17). Письмо, стало быть, исходно герметично и вторично. Наше, конечно же, но уже и Его, которое начинается с перебоя в голосе и сокрытия Лика. Это различие, эта негативность в Боге — это наша свобода, трансцендентность и глагол, которые обретают чистоту своего негативного истока лишь в возможности Вопроса. Вопрос, «ирония Бога», о которой говорил Шеллинг, прежде всего, как и всегда, обращается на себя: «Бог — это постоянное восстание против Бога...» «...Бог — это вопрошание Бога...» — 76 —
|