Письмо и различие

* Je b?tis ma demeure (Po?mes, 1943—1957), Gallimard, 1959. Представляет сей сбор­ник прекрасное предисловие Габриэля Бунура. Жабе на настоящий момент были по­священы весьма значительные исследования: М. Blanchot. «L'Interruption», NRF, mai 1964; G. Bounoure, «Edmond Jab?s, la demeure et le livre», Mercure de France, janvier 1965; «Edmond Jab?s, ou la gu?rison par le livre», les Lettres nouvelles, juillet-septembre 1966.

** Le Livre des questions, Gallimard, 1963.

[83]

... «трудность быть евреем смешивается с трудностью писать; ведь иудаизм и письмо — лишь одно и то же ожидание, та же надежда, тот же измор».

Настойчивее всего «Книга вопросов» утверждает, что этот обмен между евреем и письмом чист и основополагающ, будучи обменом без преимущества у кого-либо, в котором прирожденный зов есть прежде всего — в ином смысле этого слова — созыв.

«Ты — тот, кто пишет и записан».

«И Реб Ильде: „ Какая разница, выбирать ли, быть ли избранным, когда мы только и можем, что выбору подчиниться?"»

И в своего рода безмолвном смещении к сущности, превращаю­щем эту книгу в одну длинную метонимию, положение еврейства ста­новится образцом положения поэта, человека речи и письма. А тот в самом опыте своей свободы оказывается препорученным языку и выс­вобожденным речью, владыкой которой он, однако, является.

«Слова избирают поэта».

«Искусство писателя состоит в том, чтобы мало-помалу склонить слова к своим книгам» (Я возвел себе обитель)

Речь идет, конечно же, о потугах, родах, медленном порождении поэта стихотворением, отцом которого он является.

«Мало-помалу книга меня закончит» (Пробел).

Поэт тем самым подлежит книге, он — ее материя и ее владыка, прислужник и тема. Ну а книга подлежит поэту, говорящему и позна­ющему существу, которое пишет ? книге о книге. Это движение, кото­рым артикулированная голосом поэта книга, самоподчиняясь, с со­бою связывается, становится в себе же себе подлежащим субъектом, движение это — отнюдь не умозрительное или критическое отраже­ние, а прежде всего поэзия и история. Ибо субъект, себя представляя, здесь дробится и раскрывается. Письмо вписывается, но также и ру­шится в свое собственное представление. Тем самым внутри той кни­ги, что бесконечно отражает самое себя, что развивается как мучи­тельное вопрошание о своей собственной возможности, форма книги представляет саму себя: «Пропущенный сквозь различные диалоги и раз­мышления, приписываемые воображаемым раввинам, роман Сары и Юкеля оказывается рассказом о любви, уничтоженной людьми и слова­ми. Он обладает измерением книги и горьким упорством неприкаянного вопроса».