Письмо и различие

Для нас различание остается метафизическим именем, и все те

[400]

имена, которые оно получает в нашем языке, как имена по-прежнему метафизичны. В частности, когда они дают определение различанию в различении присутствия и присутствующего (Anwesen/Anwesend), но более всего и самым общим образом уже тогда, когда они дают опре­деление различанию в различении бытия и сущего.

Будучи «старше» самого бытия, такое различание не имеет в на­шем языке никакого имени. Однако мы «уже знаем», что если оно не­именуемо, то это не временное явление — поскольку наш язык еще не нашел или не получил этого имени или потому, что искать его нужно в другом языке, вне конечной системы нашего языка. Дело в том, что этому нет имени, не подходят даже имена сущности или бытия, даже «различание», которое именем не является, которое не является чис­той именной единицей и беспрестанно распадается в цепочку разли­чающих замещений.

«Этому нет имени»: предложение следует читать в его банальнос­ти. Это неименуемое — отнюдь не некое невыразимое бытие, к кото­рому не может приблизиться никакое имя: Бог, например. Это неиме­нуемое — игра, которая производит именные результаты, относитель­но единые или атомарные структуры, которые называются именами, цепочки замещения имен, в которые, например, именной результат «различание» сам вовлечен, захвачен, переписан, как ложный вход или ложный выход все еще является частью игры, функцией системы.

Мы знаем, мы бы знали, если бы речь здесь шла просто о знании, что не было, никогда не будет единственного слова, главного имени. Вот почему мысль о букве а в различании не есть ни первейшее пред­писание, ни пророческое возвещение неминуемого и еще небывалого поименования. Нет ничего керигматического в этом «слове», стоит лишь заметить его лишенность большой буквы. Поставить под сомне­ние имя имени.

Единственного имени не будет, пусть даже имени бытия. И нужно думать об этом без ностальгии, то есть вне мифа о чисто материнском или чисто отцовском языке, об утраченной отчизне мысли. Напро­тив, нужно утвердить это, в том смысле, в котором Ницше вводит, ставя на кон, в игру утверждение, как бы смеясь и танцуя.

Вслед за этим смехом и танцем, вслед за этим чуждым любой диа­лектике утверждением приходит черед рассмотрения той другой гра­ни ностальгии, которую я назову хайдеггеровской надеждой. Я со­знаю, насколько это слово может здесь показаться шокирующим. И все же рискну его использовать, не исключая никаких возможных импликаций, и сопоставлю его с тем, что, как мне кажется, «Изрече­ние Анаксимандра» сохраняет метафизического: с поисками собствен­ного слова и единственного имени. Говоря о первом слове бытия (das fr?he Wort des Seins: to khreon), Хайдеггер пишет: «Отношение к при-