Письмо и различие

утверждение игры мира и невинности становления, утверждение мира безупречных — без истины, без истока — знаков, открытого актив­ной интерпретации. Это утверждение определяет тогда ацентричность иначе, нежели как утрату центра. И играет, ничего не опаса­ясь. Ибо игра тут надежна, она ограничивается подстановкой частей данных и существующих, присутствующих. В абсолютной случайнос­ти утверждение подчиняется также и наследственной неопределеннос­ти, семенному приключению следа.

Итак, имеются две интерпретации интерпретации, структуры, зна­ка и игры. Одна стремится расшифровать, мечтает расшифровать ис­тину или ускользающий от игры и строя знака исток и переживает необходимость интерпретации как изгнание. Другая, которая уже не обращена к истоку, утверждает игру и пытается выйти по ту сторону человека и гуманизма, поскольку имя человека — имя того существа, которое на протяжении истории метафизики или онтотеологии, ина­че говоря — всей своей истории, грезило о полном присутствии, вну­шающем доверие основании, истоке и конце игры. Эта вторая интер­претация интерпретации, путь которой указал нам Ницше, не ищет в этнографии, как того хотел Леви-Строс, чье «Введение к сочинениям Мосса» я вновь здесь цитирую, «вдохновительницу нового гуманиз­ма».

Сегодня по многим признакам заметно, что эти две интерпрета­ции интерпретации — которые абсолютно несовместимы, даже если мы переживаем их совместно и примиряем в некоей смутной экономи­ке — делят между собой поле того, что столь проблематично называ­ют гуманитарными науками.

Со своей стороны я не думаю, хотя эти две интерпретации не мо­гут не обнаруживать свое различие и не заострять взаимную несводи­мость, что сегодня надлежит выбирать. Прежде всего потому, что мы пребываем здесь в той области — скажем, по-прежнему предваритель­но, историчности, — где категория выбора кажется весьма легковес­ной. Далее, поскольку прежде всего надо попытаться осмыслить об­щую почву и различание этого неустранимого различия. И поскольку перед нами тут тип вопроса, скажем опять же, исторического, чье за­чатие, формирование, вынашивание и рождение мы можем сегодня лишь смутно провидеть. И я произношу эти слова с оглядкой на стадии де­торождения, но также и на тех, кто в обществе, из которого я себя не исключаю, отводит глаза перед заявляющим о себе безымянным еще, способным на это, как и должно быть всякий раз, когда дело идет о рождении, лишь под видом безвидного, в бесформенной, немой, ин­фантильной и пугающей форме уродства.