Письмо и различие

[366]

состояний: отказываясь от постановки проблемы перехода от одной структуры к другой, заключая историю в скобки. В этом «структура­листском» моменте не обойтись без концепций случая и прерывности. И Леви-Строс и в самом деле часто к ним прибегает, как, например, в случае той структуры из структур, каковой является язык, о котором он говорит во «Введении к сочинениям Мосса», что тот «мог возник­нуть только внезапно»: «Какими бы ни были момент и обстоятель­ства его появления на ступенях лестницы животной жизни, язык мог возникнуть только внезапно. Предметы не могли вступать в означи­вание постепенно. Вследствие некоего преобразования, изучение ко­торого состоит в ведении не социальных наук, а биологии и психоло­гии, произошел переход от стадии, когда ничто не имело смысла, к другой, когда им обладало все». Что не мешает Леви-Стросу призна­вать медлительность, вызревание, непрерывный тяжкий труд действи­тельных преобразований, историю (например, в «Расе и истории»). Но в тот момент, когда он хочет ухватить существенную специфич­ность той или иной структуры, ему приходится жестом, свойственным также и Руссо или Гуссерлю, «отодвинуть все факты». Подобно Рус­со, он должен всегда осмыслять исток новой структуры, следуя катас­трофической модели, — как расстройство в природе естества, есте­ственное прерывание естественной последовательности, отклонение в природе.

Вместе с напряженностью между игрой и историей, напряженность имеется также и между игрой и присутствием. Игра — это разрыв при­сутствия. Присутствие того или иного элемента является значащей и возмещающей отсылкой, вписанной в систему различений и движе­ние по цепочке. Игра — всегда игра отсутствия и присутствия, но если мы хотим осмыслить ее в корне, надо мыслить ее прежде самой их альтернативы; надо мыслить бытие как присутствие или отсутствие, исходя из самой возможности игры, а не наоборот. Но если Леви-Строс лучше чем кто-либо выявил игру повторения и повторение игры, у него тем не менее отчетливо проглядывает своего рода этика присут­ствия, ностальгия по истоку, по архаичной и естественной невиннос­ти, по чистоте присутствия и самоприсутствию в речи; этика, носталь­гия и даже угрызения совести, которые он частенько представляет в качестве мотивации этнологического проекта, стоит ему обратиться к архаичным, то есть, в его глазах, образцовым, обществам. Подоб­ные тексты хорошо известны.

Обращенная к утерянному или невозможному присутствию отсут­ствующего истока, эта структуралистская тематика порванной непос­редственности является посему печальной, негативной, ностальгичес­кой, исполненной вины, руссоистской гранью мысли об игре, чьей другой стороной представляется ницшевское утверждение, радостное