Письмо и различие

[298]

она прикрывает, а также повреждение и «извращение», совращение, сбой искажения, смысл и мера которого проявляются лишь по ту сто­рону рождения, в канун театрального представления, у истока траге­дии. Например, в стороне «Орфических мистерий, покоривших Пла­тона», «Элевсинских мистерий», очищенных от толкований, которы­ми их смогли прикрыть, в стороне той «чистой красоты, полную, звучную, искрящуюся и нагую реализацию которой Платон по край­ней мере однажды должен был найти в этом мире» (р. 63). Конечно, Арто говорит именно об извращении, а не о забвении, например, в этом письме к В. Кремье (1931): «Театр, искусство независимое и са­мостоятельное, должен, чтобы воскреснуть, или даже просто жить, хорошенько отметить то, что отличает его от текста, от чистой речи, от литературы и всех прочих письменных и фиксируемых средств. Можно и дальше помышлять о театре, основанном на перевесе тек­ста, на тексте все более и более словесном, многословном и скучном, которому подчинялась бы эстетика сцепы. Но эта концепция, состоя­щая в том, чтобы усадить персонажей на известное число стульев и кресел, поставленных в ряд, и заставить их рассказывать друг другу какие-нибудь истории, какими бы чудесными они ни были, может быть, и не является абсолютным отрицанием театра... а есть, скорее, его извращение» (выделено нами).

Итак, избавленная от текста и от автора-бога постановка была бы возвращена к своей творческой и основополагающей свободе. Постановщик и участники (которые не были бы больше актерами или зрителями) перестали бы служить орудиями и органами представле­ния. Означает ли это, что Арто отказался дать театру жестокости имя представления? Нет, при условии, что мы договоримся о сложном и неоднозначном смысле этого понятия. Здесь не мешало бы обыграть все немецкие слова, которые мы без разбора передаем одним-единственным словом «представление». Конечно же, сцена не будет боль­ше представлять, поскольку она не будет прибавляться в качестве чувственной иллюстрации к уже написанному, осмысленному или пе­режитому вне ее тексту, который она только и делала бы, что повто­ряла, не составляя самой его ткани. Она не будет больше повторять ставшее настоящее, пред-ставлять имеющееся в ином месте и прежде нее настоящее, полнота которого была бы старше ее, отсутствовала на сцене и с полным правом могла обойтись без нее: самоприсутствие Логоса, живое настоящее Бога. Она не будет также представлением, если представление означает показную поверхность предложенного любопытствующим зрелища. Она не предложит нам даже настоящей презентации настоящего, если настоящее обозначает то, что стоит пе­редо мной. Жестокое представление должно в меня проникать. А не­представление есть тогда изначальное представление, если представ-