Письмо и различие

ление означает также развертывание объема, многомерной среды, опыт, производящий свое собственное пространство. Разнесение, то есть производство пространства, которое никакая речь не способна подытожить или охватить, сама изначально его предполагая и тем самым взывая ко времени, которое не есть уже время так называемой фонической линейности: призыв к «новому понятию пространства» (р. 317) и к «особой идее времени»: «Мы рассчитываем основать театр прежде всего на зрелище, и в зрелище мы введем новое понятие про­странства, используемого во всех возможных плоскостях и под всеми углами, вглубь и ввысь, и к этому понятию присоединится прибавлен­ная к идее движения особая идея времени»... «Таким образом, теат­ральное пространство будет использовано не только в своих измере­ниях и объеме, но и, если можно так выразиться, в своей подноготной» (р. 148—149).

Закрытие классического представления — и восстановление зам­кнутого пространства представления изначального, пространства архепроявления силы или жизни. Замкнутое пространство: простран­ство, произведенное изнутри самого себя, уже не организуемое, исхо­дя из другого отсутствующего места, безместности, алиби или незри­мой утопии. Конец представления — и изначальное представление, конец интерпретации — и изначальная интерпретация, в которые за­ранее не вложится, их выравнивая, никакая господствующая речь, никакой проект господства. Представление зримое, конечно же, на фоне ускользающей от зрения речи — и Арто держится за продуктив­ные образы, без которых театра (теаомай) не было бы, — но чья зри­мость не есть зрелище, уготованное речью господина. Представление-репрезентация как самопрезентация зримого, и даже чувственного, в чистом виде.

Именно этот заостренный и сложный смысл зрелищного представ­ления пытается закрепить другой пассаж из того же письма: «До тех пор пока постановка даже в умах наиболее свободных постановщи­ков остается просто средством представления, вспомогательным спо­собом раскрытия произведений, родом лишенной собственного зна­чения зрелищной интермедии, она будет цениться лишь постольку, поскольку ей удастся спрятаться за произведениями, которым она яко­бы служит. И это продлится до тех пор, пока основной интерес пред­ставляемого произведения будет оставаться в его тексте, до тех пор, пока в театре как искусстве представления литература будет опере­жать представление, неверно называемое зрелищем, со всем тем, что это наименование предполагает уничижительного, вспомогательно­го, эфемерного и внешнего» (IV, р. 126). Таковым на сцене жестокости будет «зрелище, действующее не только как отражение, но и как сила» (р. 297). Возвращение к изначальному представлению предполагает,