Письмо и различие

Никоим образом. Речь перестанет доминировать на сцене, но она будет на ней присутствовать. Она займет на ней строго отграничен­ное место, получит функцию внутри системы, в которую она будет включена. Известно ведь, что представления театра жестокости дол­жны были быть тщательно спланированы заранее. Отсутствие автора и его текста не ввергает сцену в какую-то заброшенность. Сцену не бросают, не отдают на произвол импровизаторской анархии, «гада­тельного вещания» (I, р. 239), «импровизаций Копо» (IV, р. 131), «сюрреалистского эмпиризма» (IV, р. 313), commedia dell'arte или «прихо­ти необразованного вдохновения» (там же). Все, следовательно, бу­дет предписано в письме и тексте, ткань которых не будет более схожа с моделью классического представления. Какое же тогда место эта вызванная самой жестокостью необходимость предписания отведет речи?

Речь и ее нотация — фонетическое письмо, элемент классического театра, — речь и ее письмо на сцене жестокости будут стерты лишь настолько, насколько они претендовали на роль диктовки: одновре­менно цитирования (или рецитирования) и приказания. Постановщик и актер не будут больше действовать под диктовку: «Мы откажемся от театрального суеверия текста и от диктатуры писателя» (IV, р. 148). Это означает также и конец дикции, превращавшей театр в упражне­ние в чтении. Конец «того, что заставляет иных любителей театра го­ворить, будто прочитанная пьеса доставляет радость столь же опре­деленную и столь же большую, как и та же пьеса, представленная на сцене» (р. 141).

Как же тогда будут функционировать речь и письмо? Вновь ста­новясь жестами: логическая, дискурсивная интенция окажется реду­цирована или подчинена — именно с ее помощью речь обычно обес­печивает себе рациональную прозрачность и скрадывает свое собствен­ное тело в направлении смысла, странным образом позволяет прикрыть это тело как раз тем, что конституирует его как прозрач­ность: деконституируя прозрачное, обнажаешь плоть слова, его звуч­ность, его интонацию, его насыщенность, крик, который еще не со­всем застыл под воздействием артикуляции языка и логики, все, что остается от угнетенного во всякой речи жеста, то уникальное и неза­менимое движение, которое никогда не переставали отвергать в своей общности понятие и повторение. Известно, какую ценность Арто при­знавал за тем, что зовется — в данном случае совершенно неправо­мерно — ономатопеей. Глоссопоэсис, который, не будучи ни подра­жательным языком, ни творением имен, возвращает нас на край того мгновения, когда слово еще не родилось, когда артикуляция — уже не крик, но еще не дискурс, когда почти невозможно повторение и вмес­те с ним вообще язык: разделение понятия и звука, означаемого и оз-