Письмо и различие

Точно так же и западный театр был отделен от силы своей сущно­сти, отдален от своей утвердительной сущности, от своей vis affirmativa. И это лишение произведено изначально, оно есть само движение начала, рождения как смерти.

Вот почему «на всех сценах мертворожденного театра оставлено» некое «место» («Театр и анатомия», в «La Rue», июль 1946 г.). Театр рожден в своем собственном исчезновении, и отпрыск этого движе­ния имеет имя: это человек. Родиться театр жестокости должен, отде­ляя смерть от рождения и стирая имя человека. Театр всегда заставля­ли делать то, для чего он не был предназначен: «Последнее слово о человеке не сказано... Никогда театр не предназначался для того, что­бы описывать нам человека и его действия... И театр есть та расхля­банная марионетка, которая музицирует на туловищах металличес­кими зубьями колючей проволоки, поддерживает нас в состоянии вой­ны с затягивавшим нас в корсет человеком... Человеку очень плохо у Эсхила, но он еще считает себя немного богом и не желает вступать в мембрану, у Еврипида, наконец, он уже вовсю барахтается в ней, за­быв, где и когда он был богом» (ibid.).

* В «84», р. 109. Как и в предыдущем эссе об Арто, тексты, помеченные датами, — неизданные.

[294]

Итак, несомненно следует пробудить, восстановить канун этого начала западного театра, театра ущербного, упадочного, негативно-

го, чтобы на его восходе вдохнуть новую жизнь в неизбежную необ­ходимость утверждения. Необходимость еще не существующей сце­ны, конечно же, неизбежна, но утверждение не следует изобретать па-завтра, в каком-то «новом театре». Его неизбежная необходимость действует как постоянная сила. Жестокость всегда в работе. Пустота, пустое место, готовое для этого театра, который еще не «начал суще­ствовать», отмеряет, следовательно, лишь ту странную дистанцию, которая отделяет нас от этой неизбежной необходимости, от настоя­щей (наличной или, точнее, актуальной, активной) работы утвержде­ния. Именно в уникальном раскрытии этого отступа сцена жестокос­ти и воздвигает перед нами свою загадку. И именно сюда мы и хотели бы углубиться.

Если сегодня во всем мире (и об этом неопровержимым образом свидетельствует множество примеров) всякое театральное дерзание объявляет, по праву или без такового, но со все большей настойчиво­стью, о своей верности Арто, то вопрос о театре жестокости, о его нынешнем несуществовании и о его неизбежной необходимости обре­тает значимость вопроса исторического. Исторического не потому, что он дал бы вписать себя в так называемую историю театра, не потому, что он составил бы эпоху в становлении театральных форм или занял место в череде моделей театрального представления. Этот вопрос ис­торичен в абсолютном и радикальном смысле. Он возвещает предел представления.