Письмо и различие

даваемый при случае, суфлером, яма которого есть потайной, но не­обходимый центр представительной структуры. Сколь бы они ни были важны, все вводимые в западный театр живописные, музыкальные и даже жестикуляционные формы в лучшем случае лишь иллюстриру­ют, сопровождают, обслуживают, приукрашают текст, словесную ткань, логос, который сказывается в начале. «Итак, если автор — это тот, кто располагает языком речи, а постановщик — его раб, все сво­дится к простой проблеме слов. Существует путаница в терминах, проистекающая из того, что для нас, сообразно смыслу, вкладывае­мому обыкновенно в сам термин "постановщик", последний выступа­ет всего лишь ремесленником, перелагателем, своего рода переводчи­ком, вечно обреченным переносить драматическое произведение с одного языка на другой; путаница эта возможна, а постановщик вы­нужден тушеваться перед автором, лишь пока подразумевается, что язык слов выше других языков и только его театр и приемлет» (IV, р. 143). Это, само собой, не предполагает, что достаточно придать „по­становщику" больше важности и ответственности, сохранив при этом классическую структуру, — и верность Арто обеспечена.

Благодаря слову (или, точнее, единству слова и понятия, как мы скажем позднее, и уточнение это будет немаловажным) и под теологи­ческим давлением того «глагола [который] свидетельствует о нашем бессилии» (IV, р. 277) и нашем страхе, на всем протяжении западной традиции под угрозой как раз и оказывается сама сцена. Запад — та­кова энергия его сущности — всегда только и старался, что сцену сгла­дить. Ибо сцена, которая лишь иллюстрирует некий дискурс, — уже не вполне сцена. Ее отношение к речи — ее болезнь, и «мы повторяем, что эпоха больна» (IV, р. 288). Восстановить сцену, наконец-то осу­ществить инсценировку и опрокинуть тиранию текста — это, стало быть, один и тот же жест. «Триумф чистой инсценировки» (IV, р. 305).

Это классическое забвение сцены сливается тогда с историей теат­ра и всей культурой Запада, позволяя им даже собственно раскрыть­ся. И однако, несмотря на это «забвение», театр и инсценировка на протяжении более двадцати пяти веков жили богатой жизнью: их опы­том перемен и потрясений невозможно пренебречь, несмотря на без­мятежную и невозмутимую неподвижность основополагающих струк­тур. Речь, таким образом, идет не только о забвении или о простом поверхностном прикрытии. Определенная сцена поддерживала со сце­ной «забытой» (а на деле насильственно изглаженной) тайное сооб­щение, определенное отношение предательства, если предавать — это искажать неверностью, но также и вопреки себе выражаться и являть основу силы. Что объясняет, почему в глазах Арто классический те­атр не просто отсутствие, отрицание или забвение театра, не какой-то нетеатр: скорее уж этакая надпечатка, позволяющая прочесть то, что