|
163 удар был нанесен с тыла, вернее, из недр самой феноменологии, вдруг обнаруживших в себе отчетливые тенденции саморазрушения. Гуссерль первым заговорил о «еретиках» феноменологии, называя имена Макса Шелера и Мартина Хайдеггера. Упоминание Шелера в данном контексте представляется не совсем корректным; Шелер никогда не считал себя и не был учеником и последователем Гуссерля в прямом смысле слова; он усваивал феноменологический метод вне рамок собственно феноменологии и всегда использовал его в своих целях настолько независимо и индивидуально, что говорить об «отступничестве» можно было бы лишь с большими смысловыми натяжками. Другое дело—Хайдеггер. Он был учеником Гуссерля, стал его ассистентом, имел доступ к неопубликованным, трудам учителя, и когда в 1927 году увидела свет его книга «Бытие и время», эффект получился ошеломительным. Мастерски орудуя феноменологическим инструментарием, демонстрируя утонченную технику сущностного анализа, ученнк открыто и с присущей ему южно-немецкой рустической незакомплексованностью «переосмыслил» ряд основных положений учителя и переключил феноменологию на неожиданнейшие перспективы, перевернувшие вверх дном весь царивший в ней строгий порядок. Сохранился экземпляр книги с гуссерлевскими маргиналиями; вот, к примеру, текст одной из пометок: «Вся проблематика смещена: Эго соответствует Dasein (наличное бытие) и т. д. Тем самым все становится, благодаря некоему «глубокомыслию», темным и философски лишенным значимости». Необходимо, справедливости ради, отметить, что в этих немногих словах, продиктованных к тому же чувством сильного (и вполне естественного) гнева, содержится тем не менее более проникновенное понимание сущностной специфики книги Хайдеггера, чем в иных специально-критических работах. Смещение проблематики: вместо «трансцендентальной субъективности» появляется конечное человеческое бытие, детерминируемое фактом смерти (как же было тут Хайдеггеру обойтись без хрестоматийной «Смерти Ивана Ильича»!); все это затем окутывается неким «глубокомыслием» (tiefsin-nig) путем оригинальной эксплуатации лютеровско-кальвинистских идей и немецкого лексикона, чтобы в результате -читателю была внушена темная идея бытия как «бытия-к-смерти» (употребление дефисов, не- 164 сомнение, должно сгустить темноту и спровоцировать трепет). В наши задачи не входит анализ концепции Хайдеггера. Хайдеггер в контексте нашей темы—лишь симптом судеб самой феноменологии. Характерно тут вот что. Гуссерля при чтении «Бытия и времени» должна была, по всей вероятности, особенно задеть следующая фраза: «Понять феноменологию значит, уловить ее возможности»^. Вот уж действительно не к чему придраться. Формула—образец феноменологической ортодоксальности. Суть не в этом, а в том, на·-сколько возможности, реализованные Хайдеггером в этой и последующих книгах, были возможностями самой феноменологии и были ли они в самом деле ее возможностями? С возможностями лично Хайдеггера дело обстояло куда проще: темное глубокомыслие оказалось, как и следовало бы ожидать, всего лишь незатейливой потенцией ясной, как день, простоты. Автор «Бытия и времени» стал... членом национал-социалистической рабочей партии Германии и первым национал-социалистическим ректором страны. Спор с учителем получил выразительную концовку в форме костра с сжигаемыми в нем «неарийскими» книгами· Гуссерля5. Дальнейшие фазы хайдеггеровской философии, по осознании всей губительности простоты, ознаменованы новым и удвоенным глубокомыслием, за которым прижизненно не воспоследовала очередная реакция простоты, хотя сам философ'в поздние годы отошел от профессионально философской тематики,, культивируя своеобразный мистически-почвенный круг мыслей, метко определенный одним немецким критиком (Р. Миндер) как «аграрный консерватизм». — 114 —
|