Феноменологическое познание. Пропедевтика и критика

Словно издеваясь над всеми дистанкциями мира, облачается он в понятнейшую форму, чтобы в ней и через нее демонстрировать непонятнейшее. Или, на­против, меняет он форму понятности на непонятность и подмигивает оттуда почти банальными откровениями con ^razia. Все в нем необходимо и все свободно. Каж­дый такт выстроен по строгой схеме общего канона, и все же никогда не знаешь точно, что притаилось в сле­дующем смежном такте. Вообразите себе отрезок пу­ти, тысячу раз пройденный, знакомый до пылинки и, тем не менее, каждый раз проходимый наново впервые, напряженно, с неослабевающим вниманием, с острым ощущением того, что, тысячу раз проходя по этому пу-

.158

ти вы тысячу раз рисковали подвернуть себе ногу, случись вам положиться на индуктивную самоуверен­ность привычки. Вообразите себе это, и вы получите отдаленное представление о том, что значит этот мир. Кто его Творец? Говорят, что Моцарт. Кто есть Мо­царт? Он—бог этого мира, вочеловечившийся в его звучаниях, закланный ими и воскресший в их тишине.

—'Позвольте, но это—миф, предание, эксегетика. Да и был ли вообще Моцарт? — Как, а свидетельства со­временников, письма, воспоминания, документы! — Все это исчезнет со временем, а оставшееся будет с непре­ложностью рассматриваться как подлог, позднейшие вставки или недостоверные источники. — Но, ведь оста­нется сам мир, его мир! —Да, но кто докажет, что это—его мир? Появится новый Лаплас музыковедения и гордо заявит: «Sire, je n'avais pas besoin de cette hypothese» (Ваше величество, я не нуждался в этой пшотезе). —Откуда же он возник? —Ну, мнения на этот счет окажутся самыми различными. Скажут, к примеру, что он возник из некой первоначальной ту­манности. —«Волшебная флейта»!? Из туманности!?

—Успокойтесь, вы слишком эмоциональны и привле­каете к себе внимание. И потом не все еще потеряно. У вас ведь останется сам мир; погрузитесь в него, и, может, сам он приведет вас к своим первоистокам.

Погрузитесь же в этот мир. Мир строгости и кап­риза, бесконечной легкости, буравящей самые неве­роятные толщи мировой серьезности, мир смертонос­ной жизненности и зиждительной смертельности, мир непрерывного риска, где за каждой шуточной гримасой скрывается вся мера отчаяния и где отчаяние никог­да не влечет к срыву, но всегда совращает к просвет­лению, мир, где нет такого падения, на которое не бы­ло бы своего «Ну, что ж, начнем сначала», и такого взлета, который мог бы стать падением,—чистейший, сновиденный, ясновиденный мир, притягивающий к се­бе души лишь для того, чтобы, оставив в них память· о себе, мощнее и ловчее оттолкнуть их в этот мир кау-вального правопорядка, где, мучимые теоретико-позна­вательными сомнениями и доводимые рассудком до отрицания сущего, они несли бы в себе память перво-, родства и почти инстинктивную силу онтологического аргумента: Если Моцарт, то есть, и если есть, то Мо­царт.