|
К XVIII столетию установка на позитивное преобразование мира как ментальная доминанта вытесняет средневековый идеал — отречение от всего мирского, стремление к внутреннему самоусовершенствованию [Хейзинга, 1988] и кристаллизуется впоследствии в различных вариантах доктрины “социальной инженерии”, “социальной технологии”, в явном виде сформулированной в социологии спустя 200 лет. Основная идея этой доктрины прекрасно выражена К. Поппером: “Сторонник социальной инженерии ... верит, что мы можем влиять на историю или изменять ее в соответствии с нашими целями, подобно тому, как мы уже изменили лицо земли”. И далее: “Инженер или технолог предпочитает рациональное рассмотрение [социальных - авт.] институтов как средств, обслуживающих определенные цели, и оценивает их с точки зрения их целесообразности, эффективности, простоты и т.п.” [Поппер, 1992, т. 1, с. 53-54]. Стратегия и программы различных вариантов социально-инженерной методологии могут достаточно сильно различаться, однако, в любом случае, инструменталистский подход к природе, обществу или самому человеку является их исходным принципом. Взаимоотношения установок политического эгалитаризма и утопического активизма за последние двести пятьдесят ? триста лет претерпели существенную эволюцию. В системе приоритетов эпохи Просвещения наращивание технологических возможностей преобразования мира не просто связано каузальной зависимостью с увеличением могущества человека, но и выступает как непременное условие преодоления им состояния несвободы, превращения в хозяина собственной судьбы, который строит ее по законам Разума и Красоты. На рубеже III-го тысячелетия акценты коренным образом изменяются. “Гигантская технологическая мощь оказалась не гарантом его свободы, а инструментом государственного контроля, манипулирования, власти. Трехвековая практика осуществления Проекта Просвещения, превратившая человечество в субъект безудержного планетарного научно-технического активизма, сделала его заложником этого активизма”, ? эта цитата из статьи современного украинского философа [Толстоухов, 2001, с. 32] наиболее четко диагностирует наметившуюся эволюцию коммуникативного отношения между активизмом и эгалитаризмом в направлении движения от позитивной к негативной ассоциации. Очевидно, существование установки на технократическое переустройство окружающего мира и самого человека, как конечной цели его существования, служило одним из стимулов актуализации евгенических программ в конце XIX — начале ХХ века и превращения евгеники из теоретической концепции в идеологический базис практической социальной политики. Первый пик популярности генетического редукционизма, индуцированный проникновением идей естественного отбора и эволюции в область гуманитарных наук (социал-дарвинизм), испытал сильнейший каталитический толчок со стороны менделевской генетики, стимулировавшей попытки использования новых методов анализа наследственности применительно к человеку. Во второй половине ХIХ века появляется ряд работ, в которых присутствуют идеи наследственной предетерминации социального поведения человека и разрабатываются конкретные программы и методология рационалистического воздействия социума на генетическую конституцию своих членов (“оздоровление расы”). — 90 —
|