Но если—так, то продукты творчества можно и должно рассматривать, как воплотившиеся сновидения, как овеществленные грезы, как оплотневшие и закрепленные галлюцинации. Степень воплощенности, крепость оплотнения, прочность этих закреплений, вероятно, и есть то, в силу чего одни видения более общественны, чем другие. Мысль о закреплении видений сразу подтверждается каждому, коль скоро мы заговорим о творчестве художественном, например, о поэзии. Лирика, дра 1 ма, эпос,— что это, как не сны на-яву, закрепленные в тончайшей материи (в философском смысле—материи) слова? а затем, через посредство слова, закрепленные на бумаге. А далее, материализация этих снов происходит несравненно более полно на театральной сцене. Но сцена, подлинная сцена, первообраз сцены—не в театре, на подмостках, а в глубине творящего духа. И кто знает, истинными актерами не окажутся ли, при дальнейшем исследовании символо-воплощения, не Ивановы и Петровы, а... собственные внутренности драматурга? Скорее мог бы возникнуть вопрос об орудиях техники. Но, вдумавшись, мы легко убедились бы, что и орудия техники—ничто иное, как материализовавшиеся сны, материализованные символы нашей внутренней жизни,—осуществившиеся в веществе, и именно в твердом веществе, способы нашего внутреннего отношения к действительности—к среде, в которой мы живем и ассимиляция которой, то есть одухотворение, есть задача культуры. Слово (имею в виду поэзию) воплощается нами в среду газовую, а орудие техники, по большей части—в твердое вещество. А кроме того, есть и та разница, что орудие проецирует органы преимущественно со стороны геометриче-ско-механической, как форму пространственную, тогда как поэзия драматизирует свои проекции, обращаясь преимущественно к развертывающейся деятельности органа. Тут взяты техника преимущественно механическая и, из искусства,—поэзия ради того, чтобы по возможности кратко и без лишних, в данный момент, оговорок слегка наметить возможные пути решения подымающихся около наших мыслей побочных вопросов. Но настоящее обсуждение этих вопросов есть предмет особый. Мы говорили об орудиях. А совокупность орудий есть наше хозяйство. Мы живем не вообще в мире, а именно в той его части, которую так или иначе ассимилировали, сделали своим достоянием, обратили в свое хозяйство и—поскольку достигли того. Мы живем, поскольку мы—хозяева. Хозяйство же наше—наше внутреннее содержание, но осуществленное чрез проекцию вовне: не станет нашим то, что изначала не принадлежало нам. Наше хозяйство, воистину наше, есть совокупность наших внутренних движений—совокупность символов нашего духа. Наше хозяйство, следовательно, насквозь пронизано нашим духом, и все то, что не есть образ духа,—не есть и часть хозяйства. — 381 —
|