Сочинения в четырех томах. Том 3. Часть 1

Но не проще было бы сознать просто негодность своих схем и классификаций, чем мечтать об удалении из речи глас­ных или согласных? Не рациональнее ли?

ХХІГ. Таков дух деспотизма и насилия, определяющий книгу Линцбаха. Но теперь, дав пояснение о складе книги, постараемся по возможности очертить с положительной стороны связь ее мыслей.

Задача Линцбаха устанавливается его враждою к историче­скому. Если язык, в самом деле, рационально придумывается, то по ложному пути идет современное языкознание, собирающее и изучающее языки существующие, но не сочиняющее своих. Этой алхимии языка Линцбах думает противопоставить химию языка,— «точное языкознание» или, как он еще называет его, «математиче­ское языкознание». Последнее призвано не изучать готовые языки, но строить новый язык без словаря и грамматики: «ибо словарь и грамматику заменяют здесь правила математики. Этимологией является здесь геометрия, а синтаксисом—алгебра; причем буквы заменяются цифрами, имеющими особую математически обосно­ванную конструкцию»122. Этот новый язык обещает чрезвычайные преимущества. Выражения его «отличаются в общем такою же понятностью, какою отличаются рисунки [...]. Новый язык доступен каждому ребенку с первых дней [даже дней! — П. Ф. ] его жизни и совершенно не нуждается в работе памяти, ибо он основан на свободном творчестве [по мнению автора; а на деле—на ряде совершенно произвольных соглашений, почему для него прежде всего требуется зубрежка.—77. Ф. ]. Благодаря этому он понятен всем народам без какого-либо предварительного изучения его [для чего же написана тогда целая книга?—77. Ф. ]»12Э. Основанные на непосредственном «улавливании образов» и обладая поэтому

1

«значительно большею силою», «выражения нового языка будут значительно короче выражений обыкновенного языка. Там, где на обыкновенном языке оратору приходится говорить часами, доста­точно на новом языке работы нескольких минут. То, что в случае обыкновенного языка составляет толстую книгу, на прочтение которой нужно потратить дни, может быть изложено здесь в виде тоненькой брошюрки, содержание которой можно узнать в течение какого-нибудь часа»124. Фантазия точного мыслителя разыгрыва­ется. «Мысль, выражаемая здесь прежде всего в виде геометриче­ского чертежа (представление) или алгебраической формулы (понятие), может быть представлена не только устно или письмен­но посредством условного алфавита, но и всеми другими способа­ми, которые выработаны искусством. Она может быть представле­на графически, в виде рисунка, пластически, в виде модели, сценически, в виде представления, протекающего во времени. Она может быть представлена также в виде музыкальной мелодии и в виде игры телодвижений,—некоторой пляски или ритмической гимнастики. Может быть представлена в виде игры красок, встречающейся на коврах, тканях и т. п. предметах украшения. Здесь возможны все вообще способы выражения, притом не только те, которые существуют в настоящее время, но и те, которые когда-либо существовали или будут еще изобретены [...]. Вообще, различным математическим образам будут соответствовать раз­личные художественные образы, [... ] причем одна математическая или художественная форма будет покрывать другую, так что формуле будет соответствовать чертеж, чертежу—рисунок, рисун­ку—поэма, поэме—мелодия, мелодии—пляска»125. Вот мысль, верная в своем общем направлении, как конкретно пересказанный тезис о всеобщем соответствии, но насквозь фантастичная, коль скоро им утверждается нечто более определенное. Ведь всеобщее соответствие есть задача, задача высокого синтеза всех деятель-ностей духа, ныне лишь частично определяющаяся, да и то при особой чуткости, но—отнюдь не что-либо готовое, на что можно сослаться. Есть переклики и взаимные отзвуки явлений и вещей; но постигнуть тут даже частности—дело углубленной мудрости и особых даров созерцания. Впрочем, Линцбах не только не старается очертить эти взаимоотражения природы, но даже не подозревает, что их надо именно о ? к ? ы ? ь, а не произвольно сочинить. Он сам устанавливает соответствия, случайно и произвольно, не имея ни созерцательной чуткости, ни философ­ского метода,—устанавливает, можно сказать, административно, и вдобавок подчеркивает свой произвол, предлагая соответствие такое, а то и другое, и третье. Ясное дело: так не получится не только символических перекликов жизни, но, хуже того, образуется огромная система оккультной лжи, и если бы она, несмотря ни на что, все же была бы проведена в общественную жизнь, то стала бы