|
Я увидел высокого человека с телосложением средним между Дон‑Кихотом и тенью отца Гамлета, стремительного, насмешливого и в то же время трогательнл заботливого по отношению к случайному собеседнику. Сочетание этой заботливости с очевидным чувством собственного достоинства и очень целостным самоощущением было неотразимо обаятельным. По случайно упоминавшимся им в разговорах именам Ильи Эренбурга, Хейнриха Беля и других людей сходного калибра, которые для меня были почти мифическими символами эпохи, а для него повседневными собеседниками, если не собутыльниками, я понимал, что мы принадлежим к очень разным мирам, и ничуть не расчитывал на продолжение ни к чему не обязывающего курортного знакомства. Это мое впечатление укрепилось, когда я при расставании дал Борису мой телефон, а он извинился, что не может дать свой – просто в связи с отсутствием такового. По моим представлениям, у человека, запросто общающегося со знаменитостями, не могло не быть телефона, и я счел это извинение вежливой формой прекращения знакомства, хотя это и не вязалось с тем впечатлением от Биргера и от наших отношений, которое у меня к этому времени уже сложилось. Тем приятнее было удивление, когда после моего возвращения в Москву раздался звонок и я получил приглашение в мастерскую, которая в это время была еще по совместительству и домом Бориса и Наташи, и где действительно не было телефона. Я был обрадован предложением, но в то же время и смущен. Борис был мне симпатичен и хотелось продолжить знакомство, но как вести себя, если мне вдруг не понравятся картины?… Лицемерить было бы невозможно и по моему характеру, и из‑за симпатии, которую я уже испытывал к самому художнику, но и обидеть его неприятием или равнодушием было тоже невозможно – и по тем же самым причинам. К счастью, достаточно было первого беглого взгляда на картины на стене, чтобы вздохнуть с облегчением. Я сразу почувствовал что попал в свой мир, более того, – в мир единственно приемлемый и как бы вернувшийся ко мне из ранних впечатлений детства. Здесь придется несколько слов сказать об этих впечатлениях. Как и любой мальчик из интеллигентной еврейской московской семьи, я воспитывался главным образом на книгах, не имеющих никакого отношения к тусклой, часто удручающей и всегда ненадежной реальности. Мой литературный вкус не отличался оригинальностью: Пушкин был на первом месте среди любимых авторов, многие стихи его я знал наизусть, и часто листал книгу, изданную к одному из юбилеев Пушкина. В ней отрывки из его писем и стихотворений перемежались многочисленными портретами его друзей и современников. И моей подлинной средой общения, формировавшей мои вкусы и идеалы, были эти люди с гордыми профилями и благородными барственными анфасами. — 29 —
|