В отряде об этом как-то не говорили, но стоило лечь сумеркам — и на этот склон мы не ходили. А возвращались в сумерках нередко, потому что продукты и книги мы носили из Туима, за 8 километров пути. Магазины были только там, там же была библиотека. Купить нужное, а тем более выбрать книги требовало времени; порой надо было зайти к местному начальству и к местным лесоводам для разговора о плодоношении лиственниц — для меня не очень понятного. А смеркалось всё раньше и раньше. Стоял сентябрь, и уже в семь, в восемь часов вечера не было полного света. Самый короткий путь шёл как раз через склон, выше лиственниц, над матово блестящим озером. Озеро сверкало в полутьме, как огромная агатовая линза. Полыхал тревожный хакасский закат, по-сентябрьски густые багрово-жёлтые краски; небо становилось бледно-голубым, с лиловыми и розовыми разводами, а стоило оглянуться — и было видно, как с востока подступает темнота и даже есть первые звёзды. Темнота наползала, словно догоняла идущих, скапливалась в низинках. Темнота была чем-то огромным, протягивавшим щупальца на местность, чтобы накопиться, где можно, усилиться и всё поглотить. Красиво было идти по вышине, оставляя темноту сзади, лицом к закатному великолепию. В полутьме белели старые колеи, прекрасно заметные на каменистом склоне. Звенела под ногой древняя земля. Но идти здесь было невозможно, и мы сворачивали на другую дорогу, ещё до сопки. Идти становилось совсем не так удобно, и было на той дороге темнее, и видно не так хорошо — дорога вилась в тени сопки. Но здесь, мимо берёзовых колков с накопившейся между стволов совсем уже густой темнотой, мимо камней древних курганных оградок, идти оказывалось несравненно приятнее. Ну темнота и темнота, вечер и вечер; а видно было достаточно, чтобы не сбиться с пути. Запомнилась одна такая дорога из Туима, уже в самом конце сентября. Мы с мамой возвращались с рюкзаками и вышли к посёлку почти в полной темноте. Закат почти догорел, но ещё были совсем неплохо видны и домики, и дорога — светлее окружающей травы. Домики стояли пустые, тёмные и выглядели заброшенными и одинокими. Только окна нашего красновато светились, на этом фоне мелькали тени — внутри, в комнате, горели свечи. А у ограды нас встречала Катя… Тогда Кате было хорошо за тридцать, но для меня она как-то и была, и навсегда оставалась именно так — Катей без имени-отчества. Может быть потому, что была Катя вернейшей ученицей мамы, очень близким и преданным ей человеком. Деревенская женщина изо всех сил тянулась к другой жизни, перенимая и манеры, и отношение к жизни. Трудно сказать, что получилось бы из Кати, если бы через два года её не убил муж-алкоголик. — 152 —
|