|
Конюх помнил настырного просителя с рождения и знал, что тот на дурное озорство не способен. Однако же кураж при удобном случае да ещё когда смотрит на него грудастая Настя а вокруг столпились другие бабы и зыркают зазывными глазами, то конюх покажет всем, что он не просто какой-то там обычный конюх, а старший конюх. А это значит, что может разрешить, если пожелает, а может запретить. И касается это не только пацана, а всех кому выпала такая удача в жизни быть причисленным не к какому попало конюху, а именно к нему – к Андрею Андреевичу. Тогда веки встречного безлошадника ещё вдали приметив конюшенную власть сами опустятся долу, спина прогнётся резвее и ниже, чуть согнутся колени, а рука поспешно снимет шапку, чтобы свободная голова смогла без помехи отвесить низкий поклон. Только так придём к порядку. „Кони по ночам не спят, всё мышей боятся. Лютее волка мышь в соломе. Можно я на крыше ветряк гудящий поставлю? Оно и для красоты сгодится. А то ведь что за конюшня без ветряка? Прохожие подумают гумно непотребное.” „Ну и въедливый же ты м?лый! Думал отстанешь, а ты всё своё гнёшь! Ну ладно! Пока Копыл болеет будешь В?рону въездку гонять. Вот прямо сейчас и время подошло. Андрей вывел из стойла вороного жеребца, которого пуще всякого жениха готовили к массовым случкам, остановил его рядом с помостом и стал обряжать в амуницию. „Вникай, отрок. Не взнуздаешь – не запряжёшь, не усмиришь – не поедешь, если не сверху, то на себе повезёшь! Уразумел? Так-то оно всегда”. Облачение коня как самое мудрёное дело брал на себя тот, кто только и способен был понять жеребцовую сноровку в укреплении колхозного достатка. А ну-ка, тьфу-тьфу-тьфу, окажись у Ворона мало мужского начина да кобылы, вон их тьма какая, останутся не при довольстве, да принесут хилых жеребят, кто тогда поля пропашет? А всё идёт от того как жеребца накормят, обогреют и выгуляют. Ему надо каждый день утром и вечером бегать, алюрить и галопить аж до пены, аж до мыла. Тогда он правильно поест, ночью отоспится, а придёт пора показать себя, так всякая кобыла в усладу войдёт. Балагуря так вроде попусту, конюх взнуздал жеребца, оттянул губу и вложил удила, на самое седло забросил повод и щедрым жестом дарителя: „Ну, валяй!” Гордеев по ступенькам поднялся на помост, вставил валенок в стремя, вроде чуть оттолкнулся, но от усердия перелетел через седло и грохнулся плашмя прямо под пузом коня. В мире ничего особого не произошло. Конь как и прежде в нетерпении перебирал ногами, косясь глазом, чтоб не затоптать не в меру шустрого ездока, каждый на конюшне занимался своим делом и только конюх, как и положено старшему: „Не вались на заботу всей прытью, может духу не хватить, тогда шмякнешься меж ног хоть у коня, хоть у барина. А с того положенья уже не взбрыкнёшь! Много тех, кто брался, да уйма таких, кто оплошался! Чего стоишь? Решил жеребца простудить на морозе? Марш в седло!” — 62 —
|