|
Признаться, наш герой, и так скептически настроенный в отношении любых религий, при этих словах совершенно потерялся. Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьётся даже у наиревнивейшего любовника. В надежде хоть сколько-нибудь сохранить баланс в своём мировоззрении, он жаждал и в то же время отчаянно боялся услышать ответ на вопрос, который давно его мучил. Впрочем, в глубине души он примерно догадывался, каким выйдет ответ. Потому так и взволновался, ведь человек соткан из противоречий. В изнанке души любого атеиста таится надежда на высшее присутствие, также как и истового верующего человека неизбежно искушает предчувствие, что предмет его веры — пшик, и чем сильнее это предчувствие, тем отважнее он гонит его прочь из своей праведной души, вплоть до готовности отдать жизнь за веру, что бывает, впрочем, только когда это предчувствие вырастает до пределов очевидности. Что поделать — мир построен на парадоксах. Лебедько всё-таки вымолвил свой вопрос: «Положим, любая религия реакционна и стоит на службе у господствующего класса. Но не выйдет ли так, что, покончив с религией, мы, тем самым, расшатаем и самые столпы нравственности?» Тут весьма некстати подошёл официант, и Александр Геннадьевич принуждён был отвлечься от темы вопроса, достав свой бумажник и отсчитывая купюры. И лишь когда официант, удовлетворённый, по-видимому, неплохими чаевыми, отошёл прочь, Губин, так и не пряча бумажника, а, напротив, потрясая им прямо перед физиономией собеседника, произнёс, опять-таки понизив тон: «Нравственность, говорите? А извольте-ка посмотреть на эту самую нравственность с экономической, так сказать, стороны! Вот и выйдет, что она есть ничто иное, как чистой воды обоснование права на частную собственность. Вчитайтесь как следует в те же самые «десять заповедей» и вы не найдёте там ничего, кроме попытки узаконить собственность: на исключительное авторское право, на тело, на вещи, на бабу, на прочую шелуху. Но ведь кому-то понадобилось впечатать в гены нескольких сотен поколений незыблемость этой иллюзии, которая не более, чем прах, и возвести её в святыню, так что, мы принуждены теперь с придыханием произносить самое слово «нравственность», апеллируя к нему как к абсолютному непререкаемому авторитету! А вооружитесь критическим мышлением, посмотрите чуть пристальнее и смелее, и увидите, что за этим авторитетом — пшик, стоящий, правда, на службе у тех, кто пытается вершить судьбы этого мира». Владислав Евгеньевич отдышался после приступа сердцебиения и изрёк: «Про Моисеевы заповеди я, пожалуй, усвоил. Но как же быть с двумя Христовыми — про любовь? Неужели, это тоже экономическая категория?», - «О, любовь предмет тонкий, и этому пункту надобно посвятить отдельное расследование. Само слово замечательное, не придерёшься. Однако же, тут надобно понимать, какой именно клубок смыслов вкладывает в это слово каждый человек, а, особливо, деятели церкви. Покамест, ежели вспомнить историю, то именно из-за того, что называлось «любовью к богу», пролито столько крови человеческой, что в этом несметном потоке заповедь о любви к ближнему совершенно дискредитируется. Хотя, справедливости ради, взятый отдельно от других заповедей, тезис о любви к ближнему, пуще хлеба необходим современному человеку. Но капиталистическая система и здесь давно уже поставила нам всевозможные палки в колёса, выстроив между ближними все границы, какие только возможно было вообразить и даже сверх того. Право, я вижу, вы помрачнели. Не падайте духом! Уже завтра вам откроются многие прелюбопытнейшие перспективы, обещающие полный успех нашему абсолютно безнадёжному делу. Завтра в Югорском переулке, в доме Муромцева — большой приём. Вы приглашены. Не спрашивайте, пожалуйста, кем и почему. Приходите к семи вечера вот по этому адресу», - при этих словах Александр Геннадьевич протянул нашему герою визитку с адресом, о котором последний мечтал ещё недавно, как о манне небесной, затем поднялся из-за стола и покинул ресторан. Владислав Евгеньевич последовал за ним. — 113 —
|