|
Войдя в дом чудо-наставника, Ллевеллин сказал ему, что наслышавшись от его юного друга похвал удивительной премудрости философа, сам загорелся желанием услышать объяснения сущности того, что у нас принято считать материей. Польщенный Софист пустился в красноречивые рассуждения, камня на камне не оставившие от всего мироздания. Альфонсо не без удовольствия заметил, как сосредоточенно внимает этим речам Ллевеллин, буквально глотая каждое слово, и в душе посмеивался над тем, как без боя сдался его друг. Не успел Софист закончить свои блестящие объяснения, как под его креслом раздался страшный взрыв, заставивший объятого ужасом философа взвиться под потолок, выпучив глаза и вопя, что кто-то пытался подорвать его бомбой. Да и Альфонсо, несмотря на слабость, в сильнейшем испуге бросился к двери, И тут раздался голос Ллевеллина: «Успокойтесь, друзья! Умоляю вас, успокойтесь! Я решительно заявляю, что никакие бомбы не могут причинить мне вреда! Разве вы только что не доказали, что звук есть ничто, тепло — ничто или всего лишь движение, а стало быть и взорвавшаяся здесь штуковина тоже всего лишь ничто? Тогда к чему тревожиться? Верите же вы в собственные теории?» — «Верю, конечно, — молвил Софист, — но это было движение, ужасное движение, дорогой сэр! Неужели вы не понимаете?» — «Разумеется, — ответил человек-молния, — и меня совершенно очаровало ваше изумительное красноречие. Но я, видите ли, нисколько не опасаюсь никаких движений, поскольку и двигаться-то нечему. Вы ведь со всей наглядностью доказали мне, что то, что представляется людям твердыми телами, жидкостями и газами, — на самом деле лунный свет, полное ничто, так что само собой, и адское устройство, кем-то подсунутое вам под кресло, никому не могло повредить, ибо и в нем ничего не было». Софист, заикаясь от страха, попытался было что-то возразить, но Ллевеллин воскликнул: «Извольте присесть, дорогой сэр, и я представлю вам практическую иллюстрацию того, сколь безгранична моя вера в вашу философию. Не найдется ли у вас золотой монеты, сэр?» — Софист дал ему пятидолларовую монету. — «Не найдется ли у вас еще носового платка?» — Софист вручил ему изящный носовой платок. Подняв в руках оба предмета, Ллевеллин воскликнул: «Какая прелесть! Я, было, принял их за реальную субстанцию, но теперь вижу, что это не так. Какие мы все, однако, мечтатели, живущие в пустых иллюзиях. Нечего удивляться, что вы с таким сожалением взираете на эту вульгарную толпу людей, цепляющихся за призрачные тени вещей, словно за что-то реальное, Я и сам прежде считал жар огня суровой реальностью; но теперь вижу, что все дело в наших субъективных ощущениях. Если теперь я брошу этот платок в огонь, то вы не ощутите от этого никакого тепла, и, стало быть, это будет всего лишь какое-то движение в платке, которое, разумеется, ни к чему не приведет. Чтобы убедиться в этом, я сейчас так и сделаю», — и с этими словами человек-молния тотчас бросил платок в огонь. Владелец платка с воплем выхватил загоревшийся предмет из огня, который, впрочем, успел выжечь в нем несколько ужасных дыр, и с пылающим от негодования лицом вскричал: — 174 —
|