|
21 июля. Воскресенье Исторический день. Радикальный поворот в жизни Латвии. Сегодня Латвия отказалась от своей самостоятельности и соединилась с другими своими братскими советскими народами. В три часа дня сейм принял резолюцию, которая провозглашает Советскую Латвию. В пять часов голосовали за вхождение в великий Советский Союз. Собрание сейма началось в 12 часов в Национальном театре, там, где в 1918 г. уже однажды родилась Латвия. Символически здесь же произошла и смена государственного устройства Латвии. Я слушал по радио, но в двенадцать разразилась такая гроза с громом и молнией, что возможно было включить только через полчаса. Речи, митинговые речи. Говорили и делегаты. Зачитывались многие телеграммы. Всюду звучала мысль, что Латвия должна войти в Советский Союз... Мы уже знаем, что на собраниях обычно какой-то деятель зачитывал резолюцию и спрашивал: «Кто против?» И в армии были вынуждены подписывать, иначе военнослужащих увольняли. И знаем, как голосовали. И всё же часть народа – в восторге. Всё остальное большинство глубоко потрясено в ожидании радикальных перемен. И всё же самые светлые сознания верят, что эволюционно так должно быть, что всё направится к лучшему. Надо найти возможность сотрудничать! Но пусть бы вначале исчез дух толпы. К чему эти манифестации, в которых определённым чиновникам (так же, как во времена Ульманиса) надо было участвовать в обязательном порядке. К чему эти крики, лозунги, аплодисменты? Когда же будет царствовать культурная тишина сердца и могущественная воля духа? 20 сентября Мы надеялись, что наше Общество так скоро не ликвидируют. Гаральд всегда самоуверенно успокаивал. И я доверял ему, ибо он был «большим начальником», и верил, что он что-то в нашу пользу делает. И только он мог бы чего-то добиться. Но оказалось, что он ничего не делал. Нежданно появилось сообщение в газетах (от 6 августа), что Общество Рериха ликвидируется и ликвидаторами назначены С. и К.[157] Это было как молния зимней ночью. Хотя за несколько дней до того у нас было предчувствие. В пятницу вечером, 9 августа, у нас было заседание правления Общества, где мы передали кассовые книги и ключи ликвидаторам. Как много после этих дней пережито, выстрадано! Хоть бы мои члены правления дали мне какой-то совет! У них ведь больше опыта. Я один, своим умом, поначалу, быть может, слишком наивно представил эту ликвидацию. Может быть, было бы намного легче и лучше? С Гаральдом я встретился накануне, и во вторник в «Яунакас Зиняс», где он обрушил на меня ужаснейшие кощунства и угрозы. Его голос гремел по всем помещениям «Яунакас Зиняс». Конечно, всё это – моя вина! Что ещё мне оставалось делать, как молчать? Чем больше возражаешь, тем больше разъяряется. Вина, возможно, в расколе? Но как же возможна гармония, когда для Гаральда все сотоварищи по Обществу только «банда» и т. д. Нередко я слышал: «Его надо расстрелять!» Разве так говорит последователь Учения? Знаю, что Гаральд доходит до взрыва. Но разве мы можем всегда делать с ним вместе «прыжки»? Я думаю: глубочайшая любовь – это неторопливая, но сильная разумная привязанность. Да, воистину, если бы среди нас была настоящая дружба, может быть, наше Общество ещё какое-то время существовало бы, хотя всё равно в конце концов все частные общества со временем ликвидируют. Откуда в Гаральде такая враждебность (и в Блюментале)? Они называют это возмущением. Но он не позволяет другому высказать мысль, не позволяет даже по-деловому поговорить, и чаще всего, выслушав полчаса его «сильные слова», невозможно получить никакой ясности о самом деле. Ночью, после заседания ликвидационного комитета, я пережил то же самое, что и после ухода д-ра Феликса Лукина. На этот раз я похоронил свою взлелеянную мечту – общину. Всё самое святое всё же осталось в сердце нетронутым. И, однако, я потрясён болью и переживаниями. Н.К. всё ещё далеко от родины. Что же разлучает его с нею? Почему он не может попасть на свою родину? Эти вопросы без конца ложились на сердце. Всё, что делали друзья, было напрасным! Под конец – даже Общество закрыто. Не понимаю, почему они дружили только с посольством, но не с местными? Те и были против Общества, и закрыли его. С другой стороны, меня всё время гложут сомнения – не вступил ли в партию и сам Гаральд, ибо знаю ряд случаев, когда он серьёзно советовал членам Общества вступать в партию. Он и задал тон газетным статьям Стребейко и Бруно Якобсона. Всё время я был оставлен один с <проблемой> Общества. К счастью, в <помещении> Общества ещё некоторое время жили наши члены, так что вход в Общество для меня не был полностью закрыт. Весной, в связи с тревожным годовым собранием, Гаральд поручил Бруно Якобсону составить инвентарный список, и тот в спешке всё абсолютно «заинвентаризовал», даже некоторые личные вещи членов Общества, картины и т. д. Я не успел тогда проверить. К счастью, ликвидаторы оказались культурными людьми. Мы получили обратно Кресло, часть репродукций. Обещали вернуть книги и открытки из магазина Аншевиц, ждут резолюцию комиссара. Но ещё не организовано управление обществами и нет никакой ясности. Также совершенно неясен вопрос относительно картин. Произведения Н.К. и Святослава, конечно же, являются собственностью самих авторов. Только не знаем, уважит ли это правительство, ибо Рерих живёт за границей и мы не имеем возможности с ним переписываться. Прошение мы подали. Также Гаральд потребовал обратно свои картины латышских художников. В его собственности могло быть ещё больше, но часть из них внесена в инвентарь. Хотим выкупить «Письма Елены Рерих», которые остались в собственности Общества. Также наша большая библиотека (около 1500 экз.) из магазина Аншевиц, куда была одолжена, переселилась в Общество. Наш Буцен оказался родственником И. Б<уцена> – управляющего музеями. Поэтому мы надеялись, что, может быть, наш музей всё же станет государственным. В субботу 21 сентября в Обществе собралась комиссия, где кроме нас был ещё молодой Буцен и Борис Виппер, последний – в качестве художественного эксперта. Он к картинам Рериха отнёсся довольно холодно, самую большую картину «Кулута» оценил в 1.500 латов(!!), в то время как сам автор установил цену 6.500 долларов! Виппер сказал: «Об отдельном музее не может быть речи, в лучшем случае можно было бы выделить отдельную комнату в Государственном музее». Если вывесят только несколько картин, куда же денутся остальные? На чердак? Было бы хорошо, если бы мы их получили обратно. В принципе, несомненно, лучше, если бы картинам было выделено отдельное помещение, если бы к ним относились с уважением. Буцен-младший, кажется, мало интересовался картинами Рериха, гулял больше в середине зала. Когда я его спросил, не оставить ли Музей как отдельную единицу, он ответил: «Это тогда уж было бы "Лавочкой чудес"». Гаральд за это очень рассердился и начал говорить в резких тонах, что в таком случае он забирает картины к себе и т. д. Удивляюсь, как он не умеет говорить по сознанию и не может соблюсти такт. Понимаю и точку зрения молодого Буцена. Для того, чтобы доказать, что за рубежом компетентные люди ценят искусство Н.К. очень высоко, мы послали Випперу Монографию и другие книги. Так и наша мечта об отдельном музее не осуществилась. В скором времени решится судьба картин. — 307 —
|