|
1 апреля. Понедельник Оказалось, что второй том сборника Блюменталь уже в феврале велел целиком набрать, без моего ведома. В среду я получил корректуру для просмотра. Меня и Драудзинь глубоко поразили не столько официальные или литературные статьи, но другие... Некоторые боевые песни, описания грубых сцен сражений, как на Хасане, статья о Шолохове, где масса вульгарностей и моментов, противоречащих духу Учения. Что скажет интеллигенция о нашем Обществе, которое до сих пор заботилось о качестве культуры, а теперь издаёт статьи прямо-таки фельетонного характера? Все эти дни сердце болело и страдало больше всего от мысли: не скомпрометируем ли мы себя окончательно? Ибо нет ничего более болезненного, чем некультурность. Два раза я встречался с Блюменталем, один раз – когда он вышел из больницы, второй раз – в больнице. Он решительно защищал статью о Шолохове. Наконец, он всё же <согласился> выбросить эпизоды битв и некоторые строчки из песен. (Хотя и обещал, но всё же не выполнил.) И сами песни, они совершенно не вписываются в культурную книгу. Знаю Блюменталя и понимаю, что теперь спорить с ним бессмысленно. Притом он болен и нервен. Драудзинь, получив корректуру, написала в Индию письмо, полное скорби и боли. И я писал об этом вопросе, указывая, что второй том сборника будет связан с судьбой нашего Общества. Даже сама публикация договора <с Россией> будет событием, к чему же в этом номере и другие, столь заостряющие статьи? Невыразимо трудно мне было в эти дни. С одной стороны – мне доверена ответственность за Общество, его судьбу и единство. С другой стороны – в письме Гаральду Е.И. пишет: «Если Иван Блюменталь будет редактором сборника, почему бы ему не выйти». Здесь косвенно на него возлагается ответственность за журнал. В таком случае я могу только делать замечания и просить, но не приказывать. Если бы я высказал нечто категорически – был бы снова скандал. И Е.И., судя по всем письмам, сердечно поддерживает Блюменталя и доверяет ему. И мои последние месяцы, возможно, были полны одних ошибок. Многого я ещё не понимаю, потому денно и нощно молю: «Владыка, даруй мне разумение!» Например, к чему была нужна статья о Шолохове, когда друзья Блюменталя категорично вовсе на ней не настаивают? Было им обещано? Я это так не понял. И как возможно нечто некультурное обещать? В субботу я получил от Е.И. два письма: от 5 марта и 8 февраля – то, которое я уже считал пропавшим и о котором тревожился. Если бы оно пришло вовремя, недели три назад, быть может, не возникло бы такое замешательство по поводу письма к Драудзинь, ибо оно было первым из долгожданных писем и каждый из нас желал услышать что-то поконкретнее, но Драудзинь не могла всё рассказать. В этом письме расшифрована и загадка политики: культура и политика, по существу, соприкасаются, но это соприкосновение должно происходить в идеальнейшем смысле, ибо вся жизнь должна быть синтезом...[153] Так можно было судить по прежним разговорам или после... где же здесь могло быть сотрудничество, если... в вопросах нет открытости. Если я не понимаю друзей, то как же их могли понять другие члены Общества, которые гораздо меньше с ними беседуют? Зачем такая скрытность? Понимаю, что только... <я обязан> с каждым непонимающим поговорить, успокоить. Больно было по поводу второго письма от 5 марта. Валковский окончательно скомпрометировался своим январским письмом. Но он хотел только хорошего, второпях ему казалось, что на самом деле Гаральд, с его тактикой, не понимает своей задачи. И о Гаральде она говорит: «Помогите и охраните его от несдержанности и слишком большой поспешности, которая бывает, как Вы пишете, "не далека от хаотичности"». В Гаральде есть великий огонь, сердце его чисто, его надо беречь и охранять. Но как же мне его регулировать? Он всё же – тяжёлый и странный характер. Мы ведь решили поставить крест на прошлом, но вновь я слышал немало колкостей, только ныне пробую больше привыкнуть к его тону, и он уже не так повышает голос. Однако если только в чём-то возразить ему и сказать нечто неприятное, то придётся выслушать резкие слова. «Воспитывать» его потому так трудно, что он считает всех других воспитуемыми. Много размышляю об Указании Учителя, чтобы я хранил мужество и твёрдость. Какую твёрдость? К самому себе? Или и к Гаральду? Но я ни в чём не ощутил, чтобы моя твёрдость за последние месяцы оправдалась. Я защищал Валковского – и напрасно. Я подчёркивал местные условия, и, очевидно, тоже зря. Нам определённо заявили, что нелатышским обществам грозит ревизия и что в правление не следует выбирать людей с явно левыми тенденциями. Оттого мы и Блюменталя не избрали. (И Гаральд на последнем заседании так думал.) Может быть, некоторое время подобное было истиной, но время столь быстро движется вперёд, что следует всегда предвидеть будущие шаги, и каждая великая дерзновенность может быть оправданной. Именно поэтому моё положение столь трудно, именно потому я и ждал каждое конкретное указание из Индии. Разве это не самое несуразное: я несу за журнал полную ответственность, и одновременно я бессилен что-либо менять в его содержании?! С другой стороны, ежесекундно мне надо думать – не мешаю ли я планам эволюции, которая развивается с такой колоссальной стремительностью, что только чувствознание, политически и общественно многоопытное и обученное, может что-то предчувствовать? Потому я и молю даровать мне разумение. — 299 —
|