|
Во вторник, 5 марта, Драудзинь наконец получила долгожданное письмо. Получила и, читая, пережила величайшее неожиданное потрясение своей жизни. Она мне созналась, что весь день плакала, «как побитая». В тот же день и я получил возможность ознакомиться с письмом. Оказывается, наш подход к делу Валковского всё-таки был ошибочным, Е.И. смотрит на него плохо, он порядком не понимает Учения и т.д. Особенно он скомпрометировался письмом, которое отослал в связи с Рождественскими событиями, он писал, торопясь и, видимо, слишком резко. Она говорит, что не слишком бы печалилась, если бы Валковский со своей чересчур большой осторожностью вышел из правления. Она пишет, что привыкла слушать свою психическую энергию, и она её никогда не обманывала. Разумеется, и Гаральд, и Блюменталь писали о нём много плохого, и, быть может, в те дни тяжких переживаний он был духовно утомлённым. Правда, есть в Валковском известная неподвижность духа, неэластичность, строптивость, даже – узость, но в отношениях <с людьми> он был неизменно корректным и культурным. Когда он вдохновлён, говорит чудно и возвышенным духом, но нередко бывает несообразительным, даже наивным. Он ведь был нашим единственным оратором. Члены Общества его любят. Конечно, Е.И. видит лучше. В последние годы, особенно в минувшем году, я меньше с ним общался, его негибкость меня отталкивала, моим сотрудником больше был Гаральд и затем Блюменталь. Сами друзья в последние месяцы его опять выделили и выявили в моём сознании. Я неизменно желал видеть в нём больше духовной эластичности и огненной стремительности, но меня привлекала его деликатность и сердечность. Я потому его так защищал, что мне казалось, что я отстаиваю принцип справедливости, ибо против Валковского и других членов друзья выдвигали много упрёков, но большинство из них мне казались ложными.[150] И всё же! Получил и я от Е.И. краткое письмо (единственное; предыдущее, которое она мне послала и которое я так ждал, значит – пропало!), в котором она предупреждает меня быть осторожным с Валковским, ибо он многого не может вместить. Она говорит: «Цените Гаральда и Ивана – так Указано!» Все эти две недели я пытался всё понять глубже и переориентироваться. Как только Драудзинь получила письмо, уже на второй день мы решили встретиться с обоими друзьями и возобновить наш нуклеус. Ибо в письме сказано: «Рихард Яковлевич совершенно необходим как председатель, и я не вижу, как может он оставить свой пост, ведь он был Назван и Утверждён. Так ещё раз было повторено: "Рихард нужен, нужны Гаральд, Иван и Екатерина". Так указаны наиболее нужные сейчас деятели. И, конечно, эти четыре лица представят собою нужное равновесие». Дальше она защищает широкую натуру Гаральда, он стремится всё выполнить насколько возможно лучше, потому она подходит к нему со всем нежным пониманием. Блюменталь болен, и по этой причине надо относиться к нему бережно. Как много обдумывал я это письмо, каждое предложение! Важно и следующее: «Многое, о чём Вы пишете, правильно и, конечно, требуется обоюдное сглаживание и сдерживание не в ущерб неотложному действию». Позже также Клизовский, Гаральд и Блюменталь получили письма. Клизовскому она пишет: «Знаю, что Рихарду Яковлевичу, как председателю, особенно трудно, ему надо проявить разумную осторожность, потому он нуждается в ободрении и поддержке. Нелегко и Гаральду Феликсовичу и Ивану Георгиевичу, но думают они правильно». И Гаральду: «Понимаем труднейшее положение Рихарда Яковлевича, ведь ему необходимо избежать раскола, за которым могут последовать и предательства». Действительно, насколько невыразимо трудно было. Я ждал хотя бы малейшего указания, хотя бы линии, которой придерживаться в действиях. Возможно, это и было в том письме, что я с кровью сердца ждал, о котором она упоминает сотрудникам, но оно, вероятнее всего, погибло. Потому в таком одиночестве я пребывал все эти дни. Знаю, что Учитель всё же меня не оставит. В свои тяжкие дни я шёл неизменно к Нему. Сознаю, что немало я ошибался, но всем существом желаю спасти Общество, спасти единение в нём и спасти сознания членов Общества от разрушения. Но, с другой стороны, боюсь хоть где-то, хоть в малейшей мере задержать великое дело, которое свершают друзья. Во мне живёт чувство великой ответственности за Общество, помогли бы оба друга мне в этом. От них больше всего это зависит! Но они в своей идее столь стремительно мчатся вперёд, что Общество зачастую и не видят. Разве смею я их в чём-то тормозить? Или всё же они иногда переходят границы целесообразного? Как мне знать, если до сих пор они действовали верно, если их поступки до сих пор оправданы? Таковы мои тяжкие размышления. Но знаю и ощущаю, что с их стороны будут многие шаги, которые возложат на Общество громадный риск и ответственность. — 296 —
|