|
В письме к Понятовскому, между прочим, императрица выдвигает сразу две версии смерти Петра: «Его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Так уж несчастливо сложилось, понимаете ли — в один день и воспаление кишок случилось, и апоплексический удар присовокупился…» Встретив как‑то князя Федора Барятинского, одного из участников пьяной расправы, граф Воронцов спросил: — Как ты мог совершить такое дело? На что Барятинский, пожимая плечами, непринужденно ответил: — Что поделаешь, мой милый, у меня накопилось так много долгов… Хуже всего, что это было не просто быдло — а быдло мелкое… Прощай, император! В России нельзя быть европейцем… Никаких виртуальностей я рассматривать не буду. Можно было бы, конечно, пофантазировать на тему о возможном будущем Петра и России в том случае, если он все ж послушал бы с самого начала несгибаемого Железного Дровосека. Занимательная была бы история: как Миних, использовав то ли кронштадтский гарнизон, то ли армию Румянцева, в два счета занял опамятовавшийся, перетрухнувший Петербург; как Екатерина быстренько померла бы в одночасье, скажем, от воспаления желудка и апоплексического удара одновременно (Вы полагаете, у Миниха было бы иначе?!); как воспрянувший Петр продолжал бы свои реформы, понемногу избавляясь от наиболее одиозных крепостнических пережитков; как Россия еще в XVIII столетии излечилась бы от тех недостатков и недугов, что мешали ей развиваться вровень с европейскими странами; как ширились бы наши владения в Америке, а наш флаг реял бы в Киле… Но это была бы как раз фантазия, а никакая не виртуальность. О виртуальности имеет смысл говорить всерьез лишь тогда, когда история меняет свое течение в результате случайности. Вот, скажем, чистой случайностью была гибель Александра II при взрыве бомбы. Его могли и не подпустить к террористу, умчать во дворец, мог и не сработать взрыватель, похожее бывало… Случайностью было, что Гитлер остался жив при взрыве бомбы в 1944 году. И так далее, примеров можно подобрать предостаточно. А вот проигрыш Петра как раз был не случайностью, а следствием его характера — настроенного не на лихи баталии с узурпаторами, а на спокойное, в рамках законов и обычаев правление европейского образца. Увы, он не мог не проиграть… Вот с Гавриилой Романовичем Державиным приключился чистой воды случай. Молодого солдата‑преображенца что‑то слишком уж долго обходили капральским чином, и он, разобидевшись, стал искать Фортуну на стороне. Его знакомый во Казани пастор Гельтергоф был вхож к императору, знал немало придворных и всерьез обещал молодому Гаврииле через свои немаленькие связи устроить его в ряды голштинской гвардии, где и русских хватало. И сорвалось это предприятие только потому, что грянул мятеж. А если бы он произошел на пару‑тройку недель спустя, то Гавриила Романыч встретил бы его голштинским офицером в Ораниенбауме (именно в офицеры собирался его протолкнуть пастор). Он, конечно, остался бы жив, но его карьера его бесповоротно погибла бы. А оставаясь рядовым преображенцем, Державин неожиданно для себя оказался в рядах триумфаторов… — 70 —
|