Доктор Бадмаев. Тибетская медицина, царский двор, советская власть

характер уже политических демонстраций... Вы этого хотите? Вы хотите, чтобы мы вместо «незаконного врачевания» вменили ей пятьдесят восьмую статью?! Это очень легко делается...

И все-таки мама продолжала хлопоты уже в Москве. Мария Тимофеевна сказала со свойственной ей прямотой:

— Аида, я готова подписать любую бумагу в защиту Елиза­веты Федоровны, но... Но если завтра меня арестуют как врага народа, это лишь повредит ей. Выждите! Дайте пройти горячке... Не может быть, он должен одуматься!..

«БАДМАЕВУ ВЫ, СВОЛОЧИ, НИ ЗА ЧТО ПОСАДИЛИ!..»

Стояло лето 1939 года. Отец уехал с киногруппой на Памир снимать фильм «Переход». И здесь я хочу снова вспомнить об Ольге Халишвили, той, что осталась верной нашей семье (ибо мно­гие теперь обходили наш дом) и вела себя совсем не так, как, например, Люся Бадмаева, родственница со стороны деда. Ее тоже в свое время бабушка взяла на воспитание, дала образование, но Люся после ареста Елизаветы Федоровны, выйдя замуж, больше у нас не появлялась, А Ольга, хотя и была членом ВКП(б), прини­мала участие во всех хлопотах, носила передачи в тюрьму, руга­лась с прокурором, кричала:

— Моего отца расстреляли белые, я за советскую власть жизнь положу, но Бадмаеву вы, сволочи, ни за что посадили!.. Доберусь до Сталина!

Как ни странно, это ей сходило с рук, даже прокурор робел перед ней.

— Аида,— возмущалась Ольга,— с ними только так и надо! Это ж сволочи, бюрократы... Опошляют идею!.. Жаль, я не набила ему морду...

Кулюше было под девяносто. Но она была бодра, ходила, рас­поряжалась, на Рождество и Пасху выпивала рюмку водки. Помню, как однажды, взяв в руки платок, она с русской удалью прошла круг, напевая: «Пить будем и гулять будем, а смерть при­дет — помирать будем».

В тот год как-то летом домработница Нина тревожно сказала мне: «Боря, езжай в поликлинику к маме! Акулине Яковлевне плохо...» Я вскочил на велосипед, помчался к Поклонной горе, выехал на Выборгское шоссе и вскоре уже съезжал к озеру, на северном берегу которого стояла 29-я поликлиника. Наверно, мама увидела меня из окна своего кабинета — я встретил ее уже в кори­доре идущей мне навстречу. Узнав, что Кулюше плохо, она тотчас закурила и велела мне ехать домой, а ее подбросят на «скорой».

Когда я вернулся, мама сидела у постели Кулюши. На плитке кипятился шприц. Но он так и не понадобился. Кулюша скончалась на руках мамы, успев сказать:

— Прощай, Аидушка... Пора... зовет... Схорони по-хри­стиански...