|
В свете рассматриваемого нами подхода также представляет интерес работа юнгианского аналитика Альдо Каротенуто “Эрос и патос. Тени любви и страдания”, посвященная “превратностям любви”, в которых изначально заложена возможность более глубокого самоосознавания и личностного роста [241]. Согласно воззрениям автора, в переживании любви или интенсивной страсти всегда присутствует определенный элемент страдания, о чем свидетельствуют как исповеди пациентов, так и великие любовные трагедии мировой литературы. Античные и арабские врачи недаром сравнивали сильную любовь с недугом — ведь она влечет за собой такие душевные муки, как ревность, страх утраты возлюбленного, чувство одиночества и отвергнутости, наконец, садомазохизм. Однако все эти негативные эмоции и чувства, составляющие душевную драму влюбленного, имеют огромное значение для самопознания, поскольку открывают перед человеком неведомые ранее глубины внутреннего опыта. Переживание своего крушения в любви, “обнаженная правда” любовных отношений — это еще один источник или залог внутриличностной интеграции и более целостного, подлинного, живого знания о себе и мире. Далее рассмотрим значение болезни и душевного страдания для жизненного и профессионального опыта психотерапевта или целителя. Так, Ролло Мэй, выдающийся психолог экзистенциального и гуманистического направления, в статье “Раненый целитель” исследует глубинный психологический опыт болезни как необходимое условие профессионального становления психотерапевта. Курируя обучение студентов в области аналитической психотерапии, Мэй задавался вопросом о специфических личностных качествах, способствующих реализации психотерапевтического) призвания. “Я спрашивал себя: как формируется хороший психотерапевт? Какие конкретные качества личности позволят предположить, что перед нами человек, который действительно сумеет помогать другим людям в довольно длительном процессе психоанализа? Для меня было абсолютно ясно, что это не приспособление (adjustment) — не адаптация, которую мы с таким восторгом и наивностью обсуждали во времена моего обучения в аспирантуре. Я понимал, что хорошо приспособленный человек, входящий и садящийся сейчас передо мной для прохождения собеседования, не может стать хорошим психотерапевтом. Приспособление как раз и есть невроз, в этом все дело. Ибо это не что иное, как приспособление к небытию с целью сохранить небольшую частичку бытия. Обсуждение приспособления часто запутывается в вопросе — приспособление к чему? Приспособление к психотическому миру, в котором мы, без сомнения, живем? Приспособление к фаустовскому бесчувственному обществу? И тогда я взглянул шире и стал понимать, что двое величайших психотерапевтов, которых я когда-либо знал, были плохо приспособленными людьми” [130, с. 90—91]. Далее Ролло Мэй, опираясь на биографические данные о выдающихся психотерапевтах и на личные воспоминания о них, доказывает, что подлинный врачеватель души — страдающий и в социальном плане глубоко неблагополучный человек, “раненый целитель”. Отсюда делается вывод, что необходимым качеством психотерапевта следует признать отнюдь не социальную успешность, которая, казалось бы, может служить для пациента своеобразным эталоном, но способность во всей полноте пережить и осмыслить как физическое, так и духовное страдание, раскрыть тот творческий потенциал, который скрыт в психологическом опыте любой болезни. “Понимание, приходящее к нам через наше личное страдание и личные проблемы, — пишет Мэй, — приводит нас к развитию эмпатии и творческих способностей в отношениях с людьми — и к состраданию” [там же, с. 92]. — 176 —
|