|
Подобная интерпретация болезни не может быть признана анахронизмом, поскольку она характерна не только для верований и убеждений глубокой древности, но и для западного мышления нового времени. Так, “Ницше открыто презирал людей, считавших вакхические танцы и дионисийские оргии греков лишь “болезнями народных масс”, заслуживающими высокомерно-пренебрежительной оценки с позиций так называемого душевного здоровья: “Эти ничтожества и не представляют себе, насколько мертвенно-бледным и призрачным показалось бы на этом фоне их жалкое “здоровье”. “Существует одно фатальное обстоятельство: дух особенно благоволит именно к нездоровому и никчемному — тогда как филистер, как бы здраво он не философствовал, чаще всего бывает бездуховен”... Как Платон, так и Ницше говорят о болезни не как о чем-то разрушительном и низшем по сравнению со здоровьем, а как о более полной, высокой, творческой форме бытия” [там же, с. 938]. Интересные и глубокие размышления о соотношении творчества и безумия принадлежат Мишелю Фуко. Согласно его концепции, “неразумие в современном мире, после Сада и Гойи, принадлежит к решающим моментам любого творчества, иначе говоря, к тем смертоносным, властным стихиям, которые заложены в творчестве как таковом” [192, с. 522]. “Безумие Тассо, меланхолия Свифта, бред Руссо, — пишет Фуко, — принадлежали их произведениям, точно так же как их произведения принадлежали им самим. Одно и то же неистовство, одна и та же тоска говорили и в текстах, и в жизни людей; те же видения переходили из творчества в жизнь и обратно; язык и бред сплетались воедино” [там же]. Автор полагает, что творчество и безумие не только всегда были глубинно взаимосвязаны, но и всегда парадоксальным образом ограничивали (задавали границы) друг друга. “Ибо существовала некая область, в которой безумие опровергало творчество, уничтожало его своей иронией, превращало его воображаемые ландшафты в патологический мир фантазмов; язык бреда не мог быть творческим. И наоборот: если бред считался творчеством, он тем самым отделялся от жалкой истины собственного безумия. Однако, опровергая, они не уничтожали друг друга: скорее в их столкновении раскрывался тот центральный для творчества момент неуверенности, в который рождается произведение, момент, когда оно уже появилось на свет и по-настоящему становится произведением. [...] Безумие писателя было для всех остальных возможностью увидеть, как рождается, как возрождается вновь и вновь в отчаянии самоповторения и болезни истина произведения и творчества в целом” [там же, с. 522]. Только благодаря столкновению с безумием, полагал Фуко, творчество обретает подлинность; тот непреодолимый разрыв, та пустота, которую обнажает безумие, “заставляет мир задаться вопросом о самом себе” [там же, с. 524]. Аналогичный подход к проблеме душевной болезни нашел отражение во многих неортодоксальных системах психотерапии XX столетия. Представители глубинной и трансперсональной психологии неоднократно подчеркивали, что невроз и другие психические нарушения могут положить начало духовному преображению личности, а также способствуют преодолению ригидных установок и тенденций к одностороннему развитию. Карл Густав Юнг выделял в неврозе потенциально позитивный аспект, который не может быть сведен к “слепому страданию” и представляет собой мучительный поиск нового, еще не постигнутого разумом смысла существования. В своем знаменитом труде “Метаморфозы и символы Либидо” Юнг утверждал, что “невроз есть не что иное, как индивидуальная, пусть даже неудачная, попытка решить универсальную проблему” [221]. Такое понимание невроза принято называть “телеологическим”: невроз — не бессмыслица, он имеет свой определенный смысл, цель и позитивное значение, в нем следует видеть не только отражение прошлых психотравм, но и залог будущих преобразований. Согласно Юнгу, при анализе психических расстройств, наряду с каузально-редуктивным методом, сводящим любые душевные аномалии и симптомы к драматическим эпизодам ранней биографии индивидуума, необходимо применять синтетический или конструктивный метод, позволяющий выявить скрытый в болезни потенциал конструктивного личностного развития [222, с. 123—135]. В 1934 г. Юнг писал: “Невроз ни в коем случае не является чем-то негативным, он одновременно имеет позитивный аспект. Лишь бездушный рационализм, вкупе с узким материалистическим взглядом на вещи может пренебречь этим фактом. В действительности невроз содержит душу пациента, или, по крайней мере, значительную часть ее” [163, с. 282]. Обобщая, можно сказать, что любой болезненный симптом (в юнгианском понимании) представляет собой не только выражение душевного неблагополучия индивида, но и “попытку психической саморегуляции” [там же, с. 373], и особый знак, указывающий направление дальнейшего развития личности. — 173 —
|