|
Эта способность, подчиненная определенной внутренней логике и актуализируемая в ситуациях, вплетенных в соответствующий контекст лингвистической и нелингвистической практики, не так уж редко встречается. Вслед за Витгенштейном ее можно назвать политической диспозициональностью. Ее развитие проистекает из умения более или менее точно представлять себе, что думает и чувствует другой человек. Свои суждения политик формирует преимущественно на основе анализа высказываний избирателей, опыт которых содержит простое описание чувств или психических состояний субъекта. Обычно рядовой избиратель склонен высказывать мнения, суждения и умозаключения, значительная часть которых относится к тому, что думают и чувствуют третьи лица (друзья, родственники, окружающие люди). Иначе говоря, между психическим явлением и описывающим его словом лежит длинный путь, состоящий из множества означиваний, так что конечная вербальная формулировка соответствует не столько содержанию опыта, сколько связанной с ним системе значений и смыслов, отражающих индивидуальность политика/говорящего. Современная семиотика склонна рассматривать ментальное и материальное (психическое и физическое, текст и реальность) как функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, сколько прагматически. Иными словами, их различная природа обусловлена в основном точкой зрения, умственной позицией субъекта. Как замечает В.П.Руднев, мы не можем разделить мир на две половины, собрав в одной символы, тексты, храмы, слова, образы, значения, идеи и т.п. и сказав, что это ментальное (психическое), а собрав в другой половине камни, стулья, протоны, экземпляры книг — назвать это физической реальностью. Текст в качестве протокола, описывающего реальность, соотносится с ней особым образом. Рядовой представитель субкультур неудовлетворенности принимает различия между текстом и реальностью в качестве некоего абсолюта, неизменно служащего источником разнообразных житейских разочарований. Он не способен что-либо изменить в существующем положении вещей, не может отнестись спокойно к факту их автономного существования и, в довершение всего, обвиняет политические и властные структуры в целенаправленной семиотической фальсификации дискурсивного пространства. Свою беспомощность он едва ли осознает, но однозначно каузирует ее последствия как продукт влияния любых социально-политических реалий, абсорбирующих недовольство (“продажные политики”, “сытые (зажравшиеся) депутаты”, “эти татары”, “демократы-которые-довели-страну-до-ручки” и т.п.). — 71 —
|