|
Дом скорби засыпал к одиннадцати часам вечера. В тихих коридорах потухали белые матовые фонари и зажигали дежурные голубые слабые ночники. Умолкали в камерах бреды и шепоты, и только в дальнем коридоре буйных до раннего летнего рассвета чувствовалась жизнь и возня. Окно оставалось открытым на ночь, полное звёзд небо виднелось в нём. На столике горел под синеватым колпачком ночничок. Иван лежал на спине с закрытыми глазами и притворялся спящим каждый раз, как отворялась дверь и к нему тихо входили. Мало-помалу, и это было уже к полуночи, Иван погрузился в приятнейшую дремоту, нисколько не мешавшую ему мыслить. Мысли же его складывались так: во-первых, почему это я так взволновался, что Берлиоз попал под трамвай? – Да ну его к чёрту… – тихо прошептал Иван, сам слегка дивясь своему приятному цинизму, – что я сват ему, кум? И хорошо ли я знал покойного? Нисколько я его не знал. Лысый и всюду был первый, и без него ничего не могло произойти. А внутри у него что? Совершенно мне неизвестно. Почему я так взбесился? Тоже непонятно. Как бы за родного брата я готов был перегрызть глотку этому неизвестному и крайне интересному человеку на Патриарших. А, между прочим, он и пальцем действительно не трогал Берлиоза и, очень возможно, что совершенно неповинен в его смерти. Но, но, но… – сам себе возражал тихим сладким шёпотом Иван, – а постное масло? А фурибунда?.. – Об чём разговор? – не задумываясь отвечал первый Иван второму Ивану, – знать вперёд хотя бы и о смерти, это далеко не значит эту смерть причинить! – В таком случае, кто же я такой? – Дурак, – отчётливо ответил голос, но не первого и не второго Ивана, а совсем иной и как будто знакомый. Приятно почему-то изумившись слову «дурак», Иван открыл глаза, но тотчас убедился, что голоса никакого в комнате нет. – Дурак! – снисходительно согласился Иван, – дурак, – и стал дремать поглубже. Тут ему показалось, что веет будто бы розами и пальма качает махрами в окне… – Вообще, – заметил по поводу пальмы Иван, – дело у этого… как его… Стравинского, дело поставлено на большой. Башковитый человек. Жёлтый песок, пальмы, и среди всего этого расхаживает Понтий Пилат. Одно жаль, совершенно неизвестно, каков он, этот Понтий Пилат. Итак, на заре моей жизни выяснилось, что я глуп. Мне бы вместо того, чтобы документы требовать у неизвестного иностранца, лучше бы порасспросить его хорошенько о Пилате. Да. А с дикими воплями гнаться за ним по Садовой и вовсе не следовало! А теперь дело безвозвратно потеряно! Ах, дорого бы я дал, чтобы потолковать с этим иностранцем… — 73 —
|