|
– Да барин еще спит. – Ну, все равно я подожду: посижу здесь, в приемной. – Да он, может быть, еще часа два будет спать… – Ну, что же делать. А я его должен подождать. Дело срочное. А когда я, наскоро одевшись, вышел к нему, меня поразил его неприветливый, гранитный вид. – Что такое? – Здравствуйте. Тут вот с вас нужно штраф взыскать… По распоряжению администрации. – Да что вы говорите! Какой штраф? За что?! – А вот тут сказано: за статью «Триумф октябристов». – Позвольте! Да статья совсем безобидная! – Не знаю-с. Меня не касается. Мне приказано взыскать деньги нынче же. – Ну… а если я не уплачу? – Тогда я обязан доставить вас в участок на предмет ареста. Боже ты мой, как сухо, как официально. Ни одной сердечной нотки… ни одного знака сочувствия. Стоишь перед холодной гранитной стеной, которая не сдвинется, не пошевелится, хотя бы облить ее целыми ручьями слез человеческих. – А завтра уплатить можно? – Не могу-с. Циркуляр. Мы отсрочить не имеем права. И вспомнился мне тот величественный метрдотель, который категорически отказал в завтраке только потому, что было на пятнадцать минут больше трех. Суровый, безжизненный, холодный гранит! Угрюмый, замкнутый в своем величии мавзолей! * * *Как это случилось, не знаю, но теперь я в полиции свой человек. Околоточный входит ко мне утром в спальню (он милый человек, и я его не стесняюсь), потирает руки и делает несколько веских замечаний о погоде: – Собачья погода. Снегом совсем запорошило. Теперь в наряде стоять – одна мука. Здравствуйте, Аркадий Тимофеевич! – А! Мое почтение, Семен Иванович. Ну, что? Он улыбается. – Традиционно! Говорит он это вкусно-звучащее слово совсем так, будто бы за ним должен последовать «бульон-ерши». Я уже не испытываю тягостного, неприятного чувства живого человека перед мертвой гранитной скалой. У нас тепло, дружба, уют. – За что это они, Семен Иванович? – А вот я номерок захватил. Поглядите. Вот, видите? – Господи, да за что же тут? – За что! Уж они найдут, за что. Да вы бы, Аркадий Тимофеевич, послабже писали, что ли. Зачем так налегать… Знаете уж, что такая вещь бывает, – пустили бы пожиже. Плетью обуха не перешибешь. – Ах, Семен Иванович, какой вы чудак! «Полегче, полегче!» И так уж розовой водицей пишу. Так нет же, и это для них нецензурно. – Да уж… тяжеленька ваша должность. Такой вы хороший человек, и так мне неприятно к вам с такими вещами приходить… Ей-богу, Аркадий Тимофеевич. — 349 —
|