|
– Никак нет. Сгорбленный старик, ковыляя, уже спустился с крыльца и подошел к компании. – Что им угодно? Чего вы, господа, спрашиваете? – Николай Егорыч! Вы меня узнаете? – Простите, вы ошиблись! Я не Николай Егорыч. Извините-с. Я Матвеев-с. Парамон Ильич. Извините! – Да позвольте! Гм… Странно. Вы, значить, этот дом перекупили у Тягиных?… – Ничего я не перекупал… Сам-с, простите, по строил. – Гм! Давно? – Сорок пять лет-с уже тому. – Ничего не понимаю! А вы Козяхиных помните? Ваших соседей!.. А? Это моя настоящая фамилия. – Никаких Козяхиных не знаю, – сказал старик с некоторой даже обидой в голос. – Даром изволите говорить. Занапрасно. – Ах, ты. Господи! Ведь моего отца вся Мельничная улица знала. Вот, в этом красном домике… Господи. Ведь это всё мое детство!.. – Может-с быть, может-с быть. А только это не Мельничная улица, а Малая Слободская. – Не понимаю, – растерялась Марья Николаевна… – Неужели? И вы всё время жили в Калитине? – Никогда-с, сударыня, там не был. Оно хотя Калитин от нашего Сосногорска и в семидесяти верстах – а не случалось бывать. – Так этот город – не Калитин? – спросил комик. – Сосногорск, извините… Так уж он у нас и обозначать: Сосногорск. Рановато, сударыня, с поезда слезли. Еще часа два до Калитина. Все постояли с минуту и потом, повернувшись, пошли к вокзалу. Молчали. Тысяча первая история о замерзающем мальчикеБыл вечер кануна Рождества. Холод всё усиливался, и ветер дул грубыми бессистемными порывами, морозя нос, щеки и всё, что беззаботный прохожий беззаботно выставлял наружу… А наверху, над крышами многоэтажных домов, ветер совсем сбесился: он выл, прыгал с крыши на крышу, забирался в дымовые трубы и с новой силой обрушивался вниз. Беллетрист Вздохов и художник Полторакин бодро шагали по покрытому снегом тротуару, закутанные в теплые шубы. Оба спешили на елку, устроенную издателем газеты, Сидяевым, оба предвкушали теплую гостиную, сверкающую елку, щебетание детей и тихий смех девушек. А мороз крепчал. – Ужасно трудно писать рождественские рассказы, – пробормотал, отвечая сам на какие-то свои мысли, Вздохов. – Пишешь, пишешь – и обязательно или в банальщину ударишься, или таких ужасов накрутишь, что и самому стыдно… Он приостановился и обернулся к впадине неосвещенного, полузанесенного липким снегом, подъезда. – Гляди-ка! Что это там? Приятели приблизились к подъезду и разглядели у дверей чью-то маленькую скорчившуюся фигурку. — 231 —
|