|
- Я дослушаю песню. Песня была хорошая во всех отношениях, только уж очень тоскливая. Певец разве что не плакал в микрофон: Шел первомайский снег, Шел первомайский снег, Спускаясь на ресницы и фаты Вы выжили во мне, Вы выжили во мне, И на моих ветвях цвели цветы Доселе неизвестной красоты... - Что-нибудь случилось? Светлана Викторовна прочитала, что от всех болезней помогает стрихнин? Лиза подняла на Сидорина свои огромные глаза и произнесла с укоризной и меланхолией: - Нет, это Павел Кашин... - А кто это? - Певец. Послушайте, не кривляйтесь! Это наша с Мишей песня. Мы познакомились первого мая, на пикнике. Меня друзья пригласили. Мы жарили шашлыки, пели под гитару... И вдруг – пошел снег. А нам было весело. Миша тогда сказал мне: «А я отказывался идти. Прогноз погоды услышал по телевизору – и решил дома сидеть. И не встретился бы с вами...» А певец продолжал рвать свое сердце: И Тихий океан всего лишь брошь На черной пелерине тишины Шел первомайский снег, Шел первомайский снег, И каждая частица тишины Растаяла во мне, Растаяла во мне, Как сойка в вышине Моей любви, Моей непрожитой весны. Шел первомайский снег, Шел первомайский снег. Когда Павел Кашин умолк, Сидорин сел в кресло напротив и сказал: - Я не кривляюсь. Всю ночь ждал, когда приду к вам, а у вас поминки... - У меня... - Постойте, дайте доскажу, а потом уйду. - Уйдете? – растерялась Лиза. – Мы же договорились... - Правильно. И я так думал. А вы мне концерт по заявкам устроили. - Знаете что?! - Сердитесь? Значит прав я, Елизавета Михайловна. Не вы ли мне Пушкина цитировали: «Душевных наших мук не стоит мир»? Истинная скорбь безмолвна. И ей не нужны зрители. - Вы хотите сказать... - Только одно: определитесь! Кашин, песня его, воспоминания – это ваша броня. Щит. Я же не хочу, чтобы вы забыли Михаила и не в ресторан вас зову. А такие воспоминания, кстати, если они искренние, без фальши – будут вам только радость приносить. Тихую, но радость. Вот, - поднялся с кресла Асинкрит, - я сказал все. Провожать не надо. - Постойте. – Лиза заплакала. – А если... если это борьба? Внутри меня. Если днем я смеюсь, радуюсь жизни, строю планы, а вечером виню себя, за то, что предаю его. – Толстикова показала на большую фотографию в черной рамке, стоящую на столике. С нее смотрел мужчина лет тридцати пяти с волевым прищуром серых глаз. Асинкрит вдруг улыбнулся. - Ребенок вы совсем. Опору потеряли, и решили, что весь мир кувырком летит... Собирайтесь, пойдемте! - Вы же... вы же, - Лиза пыталась вытереть обильно текущие слезы, - уйти хотели. Вот и уходили бы, правильный такой. — 118 —
|