Внеземляне идут!

На том и сошлись, что уйдём среди ночи втихую из жилой зоны через подкоп под проволоку.

Как мы подкоп замастырили и где, и сколько над ним, кровососным, корячились — не твоего ума дело, Лёха. Главное, мы его, суку, запузырили до точки, и никто, кроме нас троих, не ведал про него. Это я, понимаешь ли, так тогда думал, что никто не ведал. На деле же всё оказалось иначе, но ты меня не торопи, в нужный момент я всё тебе доложу.

Не торопи, понял? Завязывай, говорю, втыкаться в моё чистосердечное признание своими прокурорскими вопросами. Заглохни, Лёха.

О чём это я? Ах, да. Подкоп. Ну, прорыли. Пробуровили Матушку-землю насквозь под колючим забором. Птюхами, пайкой лагерной запаслись загодя на полную катушку. У каждого за плечом сумарь с шамовкой, а на бедре, сам понимаешь, пика, отточенная острей чем бритва.

Всё. Сегодня ночью уходим.

Где-то после полуночи, когда барак угомонился, снял я с гвоздей досточку, намедни аккуратно откуроченную мной в барачной стене, и в щелку на месте той досточки просочился втихаря, как таракан запечный.

Встретились мы с барыгами, где и договаривались. Спрашиваешь, где? Да не всё ли тебе равно, где? Что ты, штымп, душу мне опять мотаешь своими наскоками?!

Ну, в лагерной кухне, положим, встретились. Один из барыг на кухне, допустим, ходил в придурках — большим человеком по лагерной мерке был, кашеваром. И отмычку от дверей кухни это он, народный умелец, собственными руками ещё год назад засандалил... Встретились на кухне. Сняли потайную дверку с нашего лаза под землю. Стоим, пялимся на лаз, собираемся с духом.

Тот барыга, который мокрушник, первым сунулся в лаз.

Второй ткнулся было следом за ним да вдруг обернулся, к его знает — почему. Может, сказать чего умное приспичило ему? Или зону обматерить на прощанье от всего блатного сердца? Не знаю. Он обернулся, по пояс уже в лаз, в землю уйдя, да так застыл столбом на месте, как памятник самому себе на братской могиле в степи под курганом.

Гляжу, хавало у него перекосилось так, будто он за моим плечом усёк прокурора собственной персоной. Шнифты, кнокаю вылезли у барыги на лоб. Очень мне это не понравилось, Лёха. Очень. Тем более, что барыга был из деловых, жизнью в натуре траченный, много чего повидавший на своём воровском веку.

Осторожненько этак оглянулся я через плечо и давай давить косяка влево-вправо — в чём там дело? Сперва ничего особенного не просёк.

Да и, сам посуди, что может быть особенное на лагерной кухне? Ну, печи стоят с котлами, в них впаянными. Ну, стоял хлебореза. Ну, ящик с мисками оловянными, зековскими; здоровенный замок болтается на том ящике.